Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках
— Хоть какая-то польза от моих самокопаний, — подумал он, но это не принесло успокоения, — свежий сонм мыслей, порождённых новым поступком, вторгся в его голову. — Ну, отдал и отдал. Почему меня просто результат-то не устраивает? Тупо сам по себе результат? Ну зачем мне разбирать-то его по частям? И ведь не хочу — он сам разбирается. Сам! Отдал Семёнову, обделил остальных. Буду сейчас думать, что обделённые, которые до этого были славные, всем довольные парни, — озлобились на Семёнова, окрысились на меня за то, что кому-то досталось, а кому-то — нет. Вон как все исподлобья посматривают. Я опять не сделал ничего хорошего, только зависть за столом пробудил. Из ничего, из крупы какой-то. На этом я, конечно, не остановлюсь и обвиню Семёнова в том, что он сразу набросился на еду и не поделился с другими. И вот я уже презираю Семёнова, хотя прецедент был создан мной. А потом я дойду до того, что возненавижу себя за то, что презираю Семёнова. А ещё за то, что сам не догадался разделить на всех, а Павлушкин бы догадался. Вот уже и дошёл. Господи, как жить с этим шершневым роем вопросов и мыслей? С юга, севера, запада, востока, северо-запада и юго-юго-востока на поступки смотрю. Зачем?! Зачем?! Столько душевных сил на это уходит! Неужели я и есть та самая слабая интеллигенция, изводящая себя на пустом месте? Интеллигенция, которая тысячу раз ничего не совершит, потому что ещё до дела такие последствия надумает, которых и быть не может? А уж когда совершит, то лучше б и не совершала, потому что перемудрит непременно!
Глава 12
После обеда Павлушкин, Герц и Куулар стали готовиться к наряду по батарее. До 18:00 (время смены) у них было три часа: один — на приведение себя в порядок, два — на сон. Хождение в наряд приравнивалось к тяжёлому бою в течение суток. Как помнит читатель, по стародавнему русскому обычаю перед сражением солдаты стирали военную форму. И тут, наверное, не обошлось без генной памяти; троица знать не знала об этом ритуале, но всегда соблюдала его. Парни выкроили время на стирку за два дня до наряда.
В 15:10 Павлушкин, Герц и Куулар пришли в умывальник с полотенцами на плечах. Они разделись по пояс, склонились над раковинами и занялись мытьём головы и торса, можно сказать, сакральным. Несмотря на то, что вода была холодной, курсанты не издавали восклицаний, не ёжились и не фыркали. Всё проделывалось в молчании полного сосредоточения. Потом пришёл черёд зубов, которые парни не вычистили, а, взбив пасту в основательную пену, выдраили, словно зубы были не зубы, а корабельные палубы. Далее для уничтожения лесных массивов на лицах были распечатаны новые одноразовые станки, чтобы после вырубки дерев не наблюдалось даже пеньков. После качественной работы, близкой к выкорчёвыванию, с помощью бальзама после бритья парни запустили на лица освежающий и обеззараживающий бриз.
Курсанты проследовали в курилку, чтобы заняться чисткой сапог.
— Блин, чернил только на одного, — сказал Павлушкин.
— На меня, — безапелляционно заявил Герц. — Я на тумбе, почти не слажу.
Павлушкин и Куулар, переглянувшись, согласно кивнули и принялись чистить сапоги на сухую, выжимая из щёток остатки крема, оставленного предыдущими чистильщиками.
— Не слой — налёт, — посетовал Павлушкин, когда закончил. — Тряпкой натирать не резон, крем сотрём только.
— Не резон, — поддакнул Куулар.
— Вам не кажется, — сказал Герц, не обращая внимания на проблему товарищей, — что у Кузельцова погода на душе портится, тучи заходят.
— Злой после обеда, — согласился Куулар. — Плохо.
— Ну, и чё предлагаете? — спросил Павлушкин.
— Сейчас, короче, вы отбивайтесь, а я тучами займусь, — ответил Герц. — Разгоню их или на жилетку себе пролью, пока конкретно не набухли.
— Давай, это по твоей части, — с радостью принял предложение Павлушкин и, зевнув, обратился к Куулару: «Пошли. Сказано — отбой».
— А Герц? — возразил Куулар. — Не поспит что ли?
— Ну и чё, — отмахнулся Павлушкин. — Зато у него кирзачи блестят, пускай отрабатывает. Впереди — куча засад. Всем ещё не раз встревать. Сейчас он не поспит. Через два часа я удар на себя приму. Через три ты, Куулар, подставишься. Потом — опять ты, затем он, ты, я, он, я, ты, я, я.
— Я, я, — на немецкий лад весело передразнил Герц и подтолкнул товарищей к выходу из курилки. — Отбой! Через секунду не вижу вас.
Закинув ногу на ногу, в курилке сидел солдат, два товарища которого беззаботно уснули. Это был Герц. Он переживал редкие минуты кисельного сгущения силы и воли, пребывавшие большую часть времени в жидком или газообразном состоянии. Ощущение пришло к нему внезапно. Он тихо радовался.
— Даже если потерплю фиаско с Кузельцовым, — подумал Герц, — пацаны даже не обострятся, потому что к их пробуждению я уже расплачусь за провал достойной ценой — бодрствованием.
После этой мысли сила и воля Герца в секунды затвердели. Ему уже не было необходимости оглядываться на товарищей. Он стал свободным. Энергетические токи стали пронизывать его. Он чувствовал, что сейчас может легко разбогатеть, добиться руки любимой, стать президентом, — стоит только захотеть. Чтобы не расплескать энергию, Герц не позволил себе рвать и метать, как это случалось с ним в ранней юности. У него было одно желание: продлить сладостное ощущение всесилия как можно дольше. Он хотел досконально изучить это ощущение, чтобы потом вызывать его в любой момент. Герц закупорил энергию в себе, как газ в баллоне, и лишь чуть-чуть открыл вентиль для её постепенного выхода. Его глаза вспыхнули, как конфорки, и засветились ровным огнём. Мысли о деньгах, любимой женщине, власти он предусмотрительно прогнал прочь. Из корыстных соображений. Из прошлого опыта Герц знал, что стоит ему в такие редкие минуты внутреннего могущества пойти на поводу у эгоистических желаний, и энергия быстро начнёт испаряться; получится — ни себе, ни людям.
В данный момент на земле был только один человек, которого Герц считал сильнее себя. Он всегда боялся этого человека, завидовал ему, избегал его. Парня звали Митей Лукошкиным. Герц так не хотел, чтобы этот курсант из второго отделения ПТУР взвода появился сейчас в курилке, что по закону подлости это неминуемо должно было случиться.
— Лукошкин, ты? — вздрогнул Герц.
— Я, Саня, — кротко ответил парень и опустил глаза.
— Зачем ты здесь?
— Подмести надо и туалеты помыть, — сказал Лукошкин, взял веник и принялся за дело.
— Тебя заставили?
— Попросили.
— Это обязанность дневальных, Митя.
— Мне не трудно. Пацаны устали, ночь не спали.
— Брось, ты их просто боишься.
— Совсем нет. Я не от страха вовсе.
— Не ври! Я их в порошок сотру, ты только скажи. Ваха припрёг? Бузаков? Кто из них?
— Фара.
— Фара?! Фара тени своей боится, и ты выполняешь просьбу этого человека?
— А чем он хуже других? Он больше всех и устал.
— Откуда ты такой взялся?
— Дак с Вологды.
— Мудак с Вологды! — вспылил Герц, но тотчас устыдился себя, подошёл к Лукошкину и похлопал его по плечу. — Ну, прости, прости, Митя. Я не со зла. Но зачем ты? Зачем? Ведь это же западло.
— Саня, ведь это просто так придумали, что западло, например, очки мыть. Завтра придумают, что хорошо, и будет хорошо.
— Скажи, ты совсем не боишься унижения?
— Совсем, — смиренно улыбнулся Митя. — Неприятно только.
— Правда?
— Правда.
— А я боюсь, Митя. Я боюсь! До парализации.
— Зря. Оскорбления — это же просто слова.
— Просто слова, — отрешённо повторил Герц. — А боли? Боли боишься?
— Конечно, но в основном некогда бояться. Я же озадачен постоянно. Главно, что-то делать.
— А смерти?
— Сейчас — меньше космического ужина, даже меньше его, меньше всего. Можно сказать, что сейчас вообще не боюсь. Вот ты спросил, я подумал о ней, но не испугался. Смерть, она же когда-то потом. Может, в пятьдесят лет испугаюсь её, а сейчас мы же молодые. Главно, точного срока никогда не знать. Иначе отсчёт жизни не прямой, а обратный. Не один, два, три, а пятьдесят семь, пятьдесят шесть, пятьдесят пять.
— Мне тоже на боль и смерть плевать с недавнего времени, без понтов говорю… Кстати, а почему пятьдесят семь, пятьдесят шесть, пятьдесят пять, а не сто, девяносто девять, девяносто восемь?
— Просто для примера.
— Тогда просто скажи для примера: «Сто, девяносто девять, девяносто восемь».
— От этого смысл не изменится, ты же итак понял. Но если ты хочешь, тогда…
— Не надо, пусть, как есть, раз так есть, — перебил Герц. — Не надо никому твоих уступок.
— Не понял.
— Ах, ты не понял! — Герц занервничал. — Всё ты понял! Не смотри на меня так, — слепит! — Герц попятился к скамейке. — Чистый, — да?! Я не верю тебе! Ты из гордыни! К примеру, на очки — из гордыни! Скажи, что из гордыни! Ты думаешь: «Вот вы не можете мыть, а мне не в облом. Через унижение возвышусь над всеми вами. Попробуйте, как я, и не сможете». Да, я не смогу! Тебе это надо?! Так на!
