Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
— А кто тебе сказал про премию, Игорек? Я все прокляла, что с ним связалась! Конечно, в январе на телевышку… три дня подряд и без кальсон, отморозил, наверное, самое дорогое… Ирка, вот почему он к тебе не пристает!! Но я сразу предупредила: денег нет, все снимаются просто по дружбе, — если он хочет, я для него тоже что–нибудь сделаю… Фу, какие вы пошлые! Любой промоушен. Я, между прочим, звезда! Звезда на помойке. Никакой от этого радости, одна зависть! Деньги еще не пришли, а все их делят. Оператор, собака, разболтал… Тысяча марок — это моя премия, моя! Я не дам Чмутову ни копейки! Почему я должна делиться? В факсе даже оператор не упомянут. Ну, тут уж придется. Мне надо Мишику в Израиль посылать — вы бы знали, что за общага в этой Хайфе…
Леня успокаивает:
— Ничего, скоро нас Ирина Борисовна прокормит. Гонорарами. Она же теперь писатель.
— Что это значит? У тебя почки? Урология? Я серьезно! — Фаинка считает себя сведущей в медицине.
— Мама, ты что?!! — Маша заводит меня на препятствие. Словно лошадь.
— Ну… я, в общем, пишу один рассказ.
— Мама! — Маша не даст мне закинуться.
— И один у меня был раньше.
Фаинка изображает безмерное удивление. Во весь экран.
— Ты пишешь?! Для себя?.. Нет? Зачем тебе это надо?
105
Чмутов читает завершенную «Любовь к Ленину».
— Что ж, хорошо. Только конец… Ты не хочешь перевернуть все с ног на голову?
— Я вот что хотела, но сомневалась… — сажусь и выстукиваю последнюю фразу: — «Неужели я все еще люблю Ленина?»
— Классно, Иринка, молодец! — он шлепает ладонью по столу. — Ну что, за кофе?
Он возбужден.
— Не пойму, зачем тебе это. Ладно Лерушка Гордеева: три раза замужем была, у нее проблемы с партнерством… У нее и со студентом был роман, и с женщиной. А тобой–то, тобой–то что движет? Черт те что! У тебя же все есть!
Про Леру лучше бы не надо. Ее рассказы писательские, настоящие: грустные и красивые. И все рассказы «про любовь», а у меня? Школьное сочинение взрослой тети.
— Лучше не говори мне про Леру! Она кружевница.
— Нет, матушка, ты не понимаешь. В ее текстах такие есть дыры, такие сквозняки… Я, кстати, к ней сегодня пойду. Ларису проводил, а к ней пойду. С мухоморами…
Мой праздник слегка омрачен. Я знаю, что не ревную, ревновала, когда читала ее рассказы, вздыхала — вот что Лера имела в виду, говоря насчет антуража… у меня никогда не будет такого… Встречи с Чмутовым я сократила сама, — хочу писать. И не даю водки. Грибную настойку пить отказываюсь. Откуда ж эта досада? «Она три раза была замужем, была три раза, три раза… а у тебя все есть…» Все — это что? Во мне формируется феминисткий лозунг: «Мы не равны своей судьбе!!!» Чмутов уходит, я набираю Лерин номер. При чем тут замужем, не замужем…
С Лерой мы виделись ровно два раза, у нас телефонные отношения. У Леры тонкий ум и красивый голос. Мы смеемся над людьми, попросту сплетничаем, обсуждаем мужей и детей, подруг и любовников, родителей и коллег, превращаем все вокруг в слова, переводим свою жизнь на слова, это увлекает, затягивает. Общих знакомых у нас пять человек, мы «из разных поскотин», как сказала бы баба Тася, — тем интереснее создавать мир своих персонажей. Чмутов гордится, что нас познакомил, вчера он принес мне Лерину книжку, но я чувствую, что нам лучше танцевать в отдельных парах: мне с Лерой, Лере с Чмутовым и Чмутову со мной. Слишком грубо явлен на его щеке запретительный знак, красная метка — Ларисин ноготь.
Через день я сажусь за новый рассказ — в нем есть любовная история. Игорь следит за сюжетом и каждый раз спрашивает:
— Ну что, написала? Сколько? Какую главку?
Он читает прямо из–под клавиш. Временами постанывает, прикрывает глаза, улыбается. Делает паузу. А иногда читает жадно и быстро. Наши чтения стали похожи на секс, они то прибавляют мне счастливой силы, то опустошают. Зачем это все?.. Игорь замечает, если я не хочу идти к компьютеру: «Смотри, не пожалей…», и я уже знаю — в следующий раз мне не отвертеться. Нам мешает бабушка. Вернувшись от мамы, баба Тася взялась размораживать холодильник. Она долго бездействовала в больнице, потом у мамы и соскучилась по труду. Бабушка плохо видит, плохо двигается, но не признает плохой работы. Мы сидим за компьютером, а бабуля кричит:
— Ирина, мне твоя помощь требуется!
Она ставит кастрюльки с кипятком в морозилку, я помогаю их разместить и возвращаюсь. Проходит три минуты.
— Ирина, приди, мила дочь, я, кажется, газ погасила!
Оставляю Игоря наедине с текстом. Включаю газ, возвращаюсь, он говорит:
— Вот это место чудное… очень нежное…
Я не успеваю понять, что он имеет в виду. Из кухни раздается крик: бабушка ошпарила руку, такая боль, что «не роди мать человека». Потом она будет скалывать лед и порежется, потом начнет затирать пол, почти вслепую, ногами. Понимая, что на сегодня переборщила, бабушка придет сама, — согнувшись, шваркая тапками, опираясь на стены и стопки книг:
— Иринчик, иди–ка посмотри, там, кажется, еще подле плиты натекло.
— Бабушка! Я ведь не одна! Мы занимаемся! — я кричу, как дурной актер, это не эмоция — демонстрация. Я демонстрирую Игорю, что моя жизнь не так уж безоблачна. Конечно, для крика есть оправдание: бабушка плохо слышит.
106
Я живу теперь на страницах, а они прибавляются по одной в день. Размеры мира определяет скорость печатания: «тык…тык…тык…» Стать бы волшебником, дунуть бы в экран, и пусть проявляются буковки, как изморозь на стекле. Но не выходит, все случается только под «тык–тык–тык».
Когда приходит Фаина, я иду на рекорд, выстукиваю шестую страницу, новый рассказ будет длиннее предыдущих. Мне хочется похвастать.
— Фаина, смотри… — я усаживаю ее за компьютер, а сама взбираюсь на стремянку, ищу книгу, за которой пришла посетительница. Фаина ерзает, будто ей дискомфортно сидеть, потом вскакивает, пожимая плечами:
— Все это так однообразно, типичная женская проза. Не поймешь, кто с кем говорит, речь одинаковая… Невыразительный герой… И нет игры ума. Ты попробуй, как я. Ты же знаешь, я блистательно рассказываю. А начинаю записывать, все теряется, ты не поверишь. Серьезно, серьезно! Попробуй на диктофон говорить. Точно! Купи себе диктофон, это недорого, представь, что с кем–то разговариваешь… Слушай, Ирусик! Можно записки себе писать. Знаешь, как я классно пишу записки!
Фаина укладывает в сумочку Берберову и два моих первых рассказа, когда в дверях появляется бабушка, бабушка двигает перед собой стул — неодетая, длинные овалы грудей на животе и венозные ноги в обвисших панталонах. Я кричу:
— Бабушка! Я не одна! Оденься!
— Вот не подумала. Совсем стыд потеряла. Жарко. Я вообще нагишом хожу.
Ну разве речь одинаковая? Я смотрю на экран… Она любит давать мне советы! «Ты же знаешь, у меня хороший вкус…» Просто я дома одеваюсь, как удобно… Как удобно лахудре. Ну и что? Она не верит в меня, не хочет верить!
Входит бабуля:
— Ирина, я даве при ком раздетая вышла? При Фаине? Ну, это ничего. Фаину я не уважаю.
Баба Тася с детства привыкла слыть первой красавицей и первой работницей, недаром мать из городских, а отец лучший хлебороб во всей округе. Три ее дочери тоже держали марку. Мы с Лариской жили с бабушкой в одной комнате, и женская слава сестер Каменских, как и слава самой бабы Таси, пронизывала все наше детство. Когда катаракта еще не одолела ее, баба Тася ругалась, подходя к трюмо:
— Все лицо стянуло, тьфу, прости господи! Глядеть противно. И на людях, поди, такой же урод. Раньше, бывало, смотришься в зеркало — любо–дорого, и другим–то посмотреть приятно.
Она садится, озирается, долго молчит, потом спрашивает:
— Ирина, ты что это делашь?
— Я, бабушка, на компьютере печатаю! Рассказ! Как на пишущей машинке!
— Математикой занимашься?.. Нет?.. Рассказ для журнала? А, поняла, поняла. Какая же ты умная, Ирина. Все–то тебе бог дал. Молодец. И одеться умеешь. Рада я за тебя.
Леня смеется, застав меня грустной:
— Не нужно спрашивать Фаинино мнение, нужно его формировать.
Чмутов сердится по телефону:
— Не слушай ты ее, Иринушка! Это от зависти, это женские комплексы. Кстати, что там с премией, так и не знаешь? Ну, кто она, эта Фаина, что она? Передачки снимает. Даже партнера у нее нет! Отчего она одна–то живет?
107
В телеспектакле снова выезд на пленэр, недорогой, хотя будут и лошади. Едем в конно–спортивную школу, бесплатную, почти нищую, Маша выбрала именно такую. Ее не раз здесь обворовывали, — на конюшне крадут и свои, и чужие, крадут от упряжи до лошадей, но Маша считает, что в конном спорте так принято. Ей нравится «работать», «отбивать» лошадей, чистить, копаться в навозе — баба Тася этого не понимает, баба Тася относится к этому так, как если бы Маша вдруг стала ходить в коровник или ухаживать за курами.
