Маша Царева - Женщины Никто
— Знаешь, зато я впервые в жизни… То есть впервые после Васеньки, почувствовала. Брачное агентство — это, конечно, хорошо, но… Они ведь были совсем чужими, те мужчины, с которыми я встретилась. Хорошими, умными, достойными, и я им понравилась. Мы могли бы встретиться еще раз, потом еще раз. Но они все равно никогда бы не перестали быть для меня чужими. А ОН…
— Нюта, какая же ты глупая, — Полина мягко притянула ее к себе и погладила по голове, как маленькую девочку. — У тебя просто совсем, совсем нет опыта, тебя так просто обмануть.
Мысли путались в Полиной голове, она не понимала природу этой мешанины — то ли снисходительная жалость, то ли легкая зависть? Когда она сама, Поля Переведенцева, была такой чистой, наивной, готовой верить, готовой вот с такой искренней святостью, с подступившим к горлу ржавым металлом, который вот‑вот непроизвольным рыданием вырвется из жалобно округленных губ, рассказывать о выступающих косточках возле больших пальцев его ног. Косточки с годами наросли, протирают ботинки, ему неудобно, трудно обувь купить, трудно с нею прижиться. И вот он, знаменитейший актер, по три года ходит в одних и тех же башмаках и чуть ли не плачет, когда приходит пора отнести их на помойку, забавный, бедный.
Даже в Поле‑подростке всегда чувствовалась нотка прагматизма, даже тогда она уже знала, чего примерно хочет от жизни, и смутно догадывалась, как это можно получить — видела разгадку в глазах мужчин, с любопытством рассматривавших ее крепкие ноги и едва созревшую грудь. Даже в ее отношениях с Робертом — особенно с Робертом — она всегда чувствовала привкус горечи. Она не то чтобы не распознавала обман — нет, скорее она позволяла себя обманывать. Все видела, понимала, от этого страдала еще больше. Конечно, тоже зря надеялась, дура наивная. Мечтала о чем‑то, в глубине души понимая, что ничего не получится.
И вот теперь, глядя на Анюту, на ее светлое лицо, она думала: а каково это, быть такой? Каково это — положить всю себя, нет, не только самолюбие, гордость и готовность прощать, а всю себя до последней капельки на чей‑нибудь алтарь? И не в глупые пятнадцать лет, а в зрелом возрасте. Обычно даже те женщины, которые годами живут с алкоголиками, даже те, которых с криком «Сдохни, стерва!» таскают за волосы по подъезду, даже те, кто выбрал своим счастьем обслуживание какого‑нибудь доморощенного гения, — все они осознают свою жертвенность и в какой‑то степени упиваются ею. Анюта же не понимала всей сомнительности своего положения, она просто искренне купалась в счастье, которое так неожиданно и, как ей самой казалось, незаслуженно свалилось на голову. Она считает — она! искренне! считает! — что не заслужила внимания этого наглого спившегося лирика. И как с ней спорить, как ее убедить?
— Нют, его печень наверняка похожа на трухлявый пень, — покачала головой Полина. — Такие вещи даром не проходят. Он же скоро станет инвалидом, с ним никто не хочет связываться.
— Не может этого быть, — твердо ответила Нюта. — Он сам сказал, что поклонницы до сих пор его достают. Ему приходится прятаться, он редко бывает на улице. Помнишь, газеты писали о его внезапном исчезновении? Помнишь? Так вот, я все выяснила, — в ее голосе чувствовалось торжество. — Ему просто все надоело, и он решил уйти в подполье. Понимаешь, в его жизни все уже было. Наверное, трудно жить, когда было все, да? В какой‑то момент ты не выдерживаешь, и тогда тебе хочется чего‑нибудь самого простого. Порыбачить где‑нибудь на заливе Волги в районе Ярославля. В лес за грибами сходить. Полежать в стоге сена и посмотреть на звезды. Выпить залпом литр молока, теплого, прямо из‑под коровы! Просто пройтись по какой‑нибудь разбитой дороге, просто так. В никуда, бесцельно. Знаешь, где мы познакомились? В затрапезном дешевом баре, куда ему приходится ходить, потому что во всех других местах его сразу начнут одолевать любопытные.
— Какая ты доверчивая! — простонала Полина. — Нет, я так не могу, мне надо срочно выпить.
Она метнулась к кухонному шкафчику, плеснула виски в хрустальный стакан, положила лед, сделала жадный глоток. Вообще‑то виски так не пьют. Роберт бы поморщился и сказал, что у нее плебейские манеры. Надо отпить крошечный глоточек, погреть его на языке, ощутить терпкость, распускающуюся, как цветок, потом крошечный согревающий шарик заскользит вниз по пищеводу, а его тепло проникнет в самое сердце.
Плевать. На Роберта, на его эстетские замашки.
— Ну как ты не понимаешь, что на самом деле нигде он не рыбачил и никакого молока из‑под коров не пил, — она почти кричала, но жаркие эти слова превращались в звонкие льдинки только от одного спокойного взгляда Анюты. — Он исчез, потому что у него в очередной раз была белая горячка! Его жена вызвала психиатрическую перевозку, а когда его увезли, собрала вещи и ушла. Не выдержала, понимаешь, терпению тоже есть предел! А в затрапезном баре вы познакомились, потому что он жестоко экономит! Какие‑то деньги у него остались, ведь он столько лет был на плаву, считался одним из самых высокооплачиваемых актеров. Но источника доходов больше нет, вот и нажирается где попало.
Анюта молча уставилась в стол. Полина и перед ней поставила наполненный виски стакан, но пить почему‑то не хотелось. В голове и так шумели сладкие волны клубничной «Маргариты». Она хороший человек, Полина Переведенцева. Искренне желает ей, Анюте, добра. Только вот ее «добро» не имеет ничего общего с Нютиными представлениями о счастье. Не понимает она, не может понять, что счастье — это не wish list, возле каждого пункта которого проставлена удовлетворенная галочка. Счастье‑то — это что‑то совсем простое. И она считала его потерянным, но сегодня вдруг удивленно выгребла из‑под дивана Игоря Темного, оно валялось там в пыли, среди бумажных стаканчиков с недоеденной китайской лапшой, докуренных сигарет, старых газет. Да, напоследок она прибралась в его квартире. Он так удивленно на нее смотрел, когда, едва одевшись и поправив волосы ладонью, Нюта схватилась за веник и за двадцать минут с бодрым энтузиазмом привела его комнату в божеский вид. Едва подумав об этом, она рассеянно улыбнулась.
И улыбка эта подействовала на Полину Переведенцеву как отрезвляющая пощечина. Она вдруг все поняла — все то, что у Нюты не получилось донести словами.
— Ладно, — слабо улыбнулась она. — В конце концов, это твоя жизнь. Ну и потом, что я тут распинаюсь, вы провели вместе два часа, и все? Так я поняла?
Анюта кивнула и мечтательно закусила губу.
— Самой странно. Я как будто бы знаю его миллион лет. Конечно, играет роль знакомое лицо. Все‑таки он всегда мне нравился, он такой талантливый.
— Может быть, это было просто приключение. Он попросил твой телефон?
— Конечно!
— Уроды вроде него обычно спускают телефонные номера поклонниц в унитаз. А свой телефон дал?
— Нет, — нахмурилась Анюта.
Полина рассмеялась. Не зло, не торжествующе. В тот момент она с удивлением осознала, что испытывает к этой, по сути, незнакомой женщине необъяснимую сестринскую нежность.
Анюта обманула.
Она и сама не смогла бы объяснить зачем. Смешно, право. Как будто бы четырнадцатилетняя егоза с разбушевавшимися гормонами, которая врет матери, что пошла в библиотеку, а сама целуется за гаражами с самым хулиганистым парнем двора.
На самом деле Игорь Темный не просто выдал ей список своих телефонов, он назначил ей встречу. И даже — это выглядело как нечто само собой разумеющееся — оставил ключ от своей квартиры. Между ними было оговорено, что Нюта заедет к нему в среду днем, приберется, вымоет окна и приготовит ужин. Насчет окон это она настояла — стекла были такими пыльными, что едва пропускали дневной свет. Игорь долго артачился, сидел надутый, обещал вызвать какую‑то бабу Нюру, которая может сделать это за сто долларов, тут же вспоминал, что свободных ста долларов у него нет. В итоге, насупившись, согласился. И пообещал появиться вечером, прихватив с собою бутылочку темного бургундского вина.
Нюта летала, порхала по его захламленной квартире, ей словно снова было семнадцать лет. У нее больше не было ни лишних килограммов, ни язвенной болезни желудка, ни начинающегося варикоза, ни пониженного давления. Девчонка, беспечная девчонка, которой вымыть полы в стометровой квартире — не работа, а так. Раздевшись до нижнего белья и повязав волосы старой косынкой, напевая идиотскую песенку Лолиты, притоптывая голой пяткой, она мыла, чистила, драила. Почувствовала слабость только ближе к вечеру, когда квартира блестела чистотой, когда в ней пахло не потными носками и пепельницей, а лавандой, мылом и свежим снежным ветром. Заниматься собою уже не было сил. Анюта приняла душ, вымыла волосы и буквально заставила себя припудриться, подрумянить щеки и принарядиться в красное приталенное платье и туфли на каблуках. Ноги гудели, как церковные колокола в праздник Пасхи.
