Геннадий Жуков - Эпистолы: друзьям моим единственным

Какая темная пора — ночь нарождения на свет.
Еще далёко до утра, и мгла весома и зерниста,
Еще бледнеет силуэт и скорбный профиль органиста,
Еще в ушах стоит трезвон и рокот погребальной стали,
И комья не отгрохотали, а я опять на свет рожден…
Так, значит, снова все сначала: галдеть, талдычить, толковать.
За много лет душа устала одно и то же повторять.
Но, значит, снова я рождаюсь, тысячелетнее дитя,
И повторяю — повторяясь. И прохожу — не преходя.
Еще мгновение вглядеться в лицо уставшему врачу,
Еще услышать: сердце… сердце…
Вдохнуть и крикнуть.
И кричу:

…Ты качала,
Ты лелеяла, нянькала глупую душу мою,
Дворовая родня — обиталище тасок и сплетен.
Гей! урла дорогая! мне страшно, но я вас люблю,
Мне уже не отречься. Я ваш. Я клеймен. Я приметен
По тяжелому взгляду, железному скрипу строки —
Как ножом по ножу — и, на оба крыла искалечен,
В три стопы — как живу — так пишу, и сжимает виски
Жгут тоски по иному — по детству чужому…
Я мечен
Этим жестким жгутом, он мне борозды выел на лбу
И поставил навыкат глаза — на прямую наводку —
Чтоб глядел я и видел: гляжу я и вижу в гробу
Этот двор, этот ор, этот быт, эту сточную глотку
Дворового сортира (в него выходило окно),
Склоки жадных старух, эту мерзость словесного блуда…
Я люблю вас и я ненавижу, мне право дано —
Я из наших, из тутошних, я из своих, я отсюда.

Испытателем жизни — вне строп, вне подвесок, вне лонж,
Меня бросили жить, и живу я, края озирая:
Из какого же края залетный восторженный «бомж»
Залетел я, и где же — ну где же! — края того края?
Камень краеуголен… Но взгляд мой, по шару скользя —
Как стекло по стеклу — возвращается к точке начала…
Ну нельзя было в этом дворе появляться, нельзя!
Не на свет и на звук, а на зык и на гук
ты качала…

Зачем, чтоб понюхать цветы — убивают цветы?
Зачем драгоценные листья сжигают в кострах?
В стандартных квартирах какие должны быть мечты?
А что за любовь обитает в стандартных домах?

Зачем виноград, как любовник, ползет на балкон,
А женщина окна завесила влажным бельем?
Зачем же мы Землю одели в стекло и бетон?
И где же нам жить, если мы на Земле не живем?

Зачем ты деревья согнал в ботанический сад
И толстой чугунной решеткой деревья обнес?
И что же ты плачешь, когда чей-то брошенный пес
Бежит за тобой и глядит, будто в чем виноват?

А кошка зачем? Ну к чему тебе чванный тотем,
Что ходит и спит, и слегка согревает судьбу?
Зачем эта кошка? Ну, ей недоступно — «зачем».
Но ты-то зачем из владычицы сделал рабу?

А сколько скопить нужно денег, чтоб выстелить гроб?
А сколько в бездонную душу копеек войдет?
А сколько кормить нужно тело, чтоб выправить лоб
И сделать таким же тугим и большим, как живот?

А, впрочем, зачем? И кому мою радость повем,
Уж если узнаю — на что же мы обречены?
Зачем у тебя только дочь — продолженье жены?
А сын… Где же сын твой? Кому ты расскажешь — зачем?

Зачем же ты куришь всю ночь — аж в квартире темно —
И травишь смущенную душу сырым табаком?
А если зажечь черновик — открываешь окно,
Ну что ж ты не дышишь своим вдохновенным стихом?

Зачем? — говорю я, а время идет и идет…
Окно открываю — восходит туман в синеву…
Я знаю куда — ну конечно же! — вверх и вперед.
И знаю ответ — почему: потому, что живу.

…Так выберем смысл из бессмыслицы и воспоем,
И будем гордиться пред вечностью именно тем,
Что выбрали смысл из бессмыслицы — только зачем? —
И все-таки жили, не ведая — так ли живем.

Ты ненависть. Тебя я ненавижу,
За то, что ненавидеть ты велишь.
Но в зверя ты меня не обратишь,
Я смерть твою бездарную предвижу.

Я к ненависти ненависть терплю,
Но злобою себя я не унижу.
Ты ненависть — тебя я ненавижу,
А ты любовь, и я тебя люблю.

Я боюсь за тебя. Не тебе — и к чему? —
Этот лоб гениальный, оправленный в пепел текучий.
Ты глядела так третьего дня — не тебе — и к чему? —
Древний взор и в зрачке влажный отблеск потопа.
Что случай —
Этот прихвостень бога — удумал, когда обряжал
Сократический ум в эти плечики, ручки и ножки —
Две ладони в мою уместились ладонь,
Две ступни поместились в ладошке…
Все, что ци-ви-ли-за-ци-я вы-хри-пе-ла
В драках — муках — мольбах — и тягучей зевоте,
Ты взвалила на стол и сидишь у стола,
Напряженная, словно дискант на завышенной ноте…
Я боюсь за тебя. Не тебе — и к чему? да, к чему! —
Непомерная мудрость такого-то года.
Там, где видишь ты свет, — я познал только тьму.
Я боюсь за тебя. Ты меняешься, точно погода,
От поветрий, течений и даже сквозняк от страниц
Шевелит (я боюсь за тебя) твои слабые крылья.
Не кури… Ты, как воздух вокруг этих лиц,
Принимаешь черты (не кури же!) стального насилья,
Добродетели мраморной, бронзовой чести, любви —
Страсти книжной, бумажной чернильной и — боже… — буквальной
Все, что писано буквами — здесь же — в крови
Зарождает волну моровую… И только случайной
Горсткой слов «я боюсь за тебя» — да и эти не те —
Я сейчас существую. И чтобы мне встретиться взглядом, —
Не кури! — говорю. Отвечаешь:…я рядом…я рядом…
На! И брошенный взгляд, как монетка, летит в пустоте.

И дом мой опустел. И мир обрел черты
Великосветской тягостной обедни.
Я слушаю затасканные бредни,
Затейливые речи немоты.

И в пустоте — в движенье пустоты, —
В струящемся и вьющемся потоке,
Слова мои — как вьюжка в водостоке —
Стекают в горло с небной высоты.

И в часовой захватанный стакан
Друзья мне льют первяк из туберозы.
И в горле собирается туман,
Восходит вверх. Мне называли: слезы…

И что еще? Ах, да, чуть слышный зуд
В губах, однажды выстуженных Летой.
И что еще? И почему зовут
Вот это поражение — победой?

Да мне ли — на обугленных костях
Таскающему драповое тело —
Возрадоваться вдруг, что потеплело,
Оттаяло признанье на устах.

И мне ли — полыхавшему в кострах
Смут вековых — оплакивать мгновенье?
Викторией зовется этот крах…И вот еще одно стихотворенье…

1

Как зверь, что ищет соль земли, не ведая, чего же хочет,
Мы проходили и прошли, и вот над нами смерть хохочет.
Среди потоптанных долин стоим обуты и одеты
И знать хотим — чего хотим, когда уже желаний нету.
Мы недра выскребли земли, мы сотворили мир свой вещий,
И вот надкушенные вещи вкруг нас валяются в пыли.

Мы проживаем в тесноте, влача вещей ненужных бремя,
И пребываем в нищете, поскольку время — время — время —
Вот мера жизни. Вот одна минута жизни — как монета.
Вся жизнь — вот страшная цена, за то, что не нашли ответа.

2

Я знать хочу — чего хочу,
Я обнажаю понемногу
Свой дом и волоку к порогу
Обноски, что давно влачу.
И здесь останутся часы —
Свидетель крайнего позора:
Я нищ — я нищ — я нищ, и скоро
Они затеются, как псы,
Трястись и взлаивать надрывно,
Напоминая в пять утра,
Что жизнь уходит непрерывно
И что пора — пора — пора.

Подвалом влажным и густой асфальтовой смолой,
Подвалом бражным и тугой табачною золой,
Опухшим выменем души и головой творца,
Промявшей плюшевый диван седалищем лица,
Утробным воем парных труб системы паровой
Клянусь, что это все — со мной.
Да, это все — со мной:

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,
Они ревели над столом, а мне велели петь
И заглушать вороний ор оголодавших душ… А лестница вела во двор, и там играли туш!
Там пожирали пиджаки карманные часы,
Глотали вяленых коров парсеки колбасы,
Топтал ступни свои плясун и — под кромешный крик —
Оратор — с пеною у рта — заглатывал язык.

…А дверь в огромный мир вела, и там играли марш.
И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш,
И там впивался в недра бур коронкою вставной,
И присосавшийся насос пил земляной настой.
Клянусь, что это все — со мной,
Все наяву, все здесь.
Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть…

Я гость за трапезным столом,
Где рвут мой теплый труп.
Я озираю этот дом, где я стекаю с губ,
Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам

Кровавым соком. Я стократ разорван пополам,
И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на час
И непрожеванным куском в зубах его увяз.
Клянусь, что это все со мной,
Все наяву, все здесь.
Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.
И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть,
Обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить.

А правда жестче горных руд и горестней песка,
А правда соли солоней трясин солончака:
Здесь некто мыслил о птенце, но сотворил толпу.
И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.

Они убивают цветы и приносят любимым.
И пьют — чтобы плакать, а чтоб веселиться — едят.
И вдох наполняют синильным сиреневым дымом.
Они позабыли: есть мера — все мед и все яд.
Они правят пир. Это траурный пир. После пира
Они будут есть своих жирных раскормленных псов.
Они позабыли: вот образ гармонии мира —
Великий покой напряженных до звона весов.
Они говорят: это смерть. Мол, такой и такой я…
Они и не знали, наполнив всю жизнь суетой,
Что счастье — гармония жизни — мгновенье покоя.
А смерть — это вечность покоя и вечный покой.
Они строят скалы и норы в камнях, а из трещин
Сочится наваристый запах обильных борщей.
Но тяжко глядеть мне на этих раскормленных женщин,
И больно глядеть мне на этих оплывших детей.
О, если бы к детским глазам мне доверили вещий
И старческий ум! Я бы смог примириться и жить,
И клеить, и шить, и ковать всевозможные вещи,
Чтоб вещи продать и опять эти вещи купить.
Такое твоим мудрецам и не снилось, Гораций.
Все что-то не эдак и, видимо, что-то не так.
И вновь эти люди меняют состав декораций
И в новых одеждах играют все тот же спектакль.
И вновь забивают обновками норы — как поры.
Здесь есть где лежать. Но здесь незачем быть.
(Или — стать?)
На свалках за городом дымные смрадные горы —
Здесь тлеют обноски обновок. Здесь нечем дышать.
И горы обносок превысили горы природы.
На вздыбленной чаше пизанскою грудой стоит
Пизанское небо над нами. Пизанские воды.
Пизанская жизнь… Утомительный вид…
И эти забавы превысили меры и числа,
И в эти забавы уходят все соки земли.
Они не торопятся строить свои корабли,
Поскольку забыли, что смысл — в соискании смысла.
Что разум без разума в этой глуши одинок —
Как я одинок без тебя, мой любезный Гораций, —
Что нужно спешить — ах, нет, не спешить, а стараться, —
Поскольку назначена встреча в назначенный срок…

В степи цимбалы кочевали и навевали суховей,
Среди сатиновых полей две флейты в бубне ночевали,
Светало, и запели спички, и распустили языки,
Когда заначка и две нычки сошлись в течении реки…

Твой мир пьянит, как цинандали,
И я гляжу в проем дверей:
Что мыслить мне в твоей печали,
Что мыслить в радости твоей?
Здесь, по ту сторону проема,
Мой странный мир, где я живу.
Здесь все не так, здесь все знакомо,
Все ясно, зримо, наяву.

Здесь в джунглях каменных кочуют цветы и навевают сплин.
Среди желтеющих маслин птенцы в наушниках ночуют.
Светает, запевает ящик и распускает дребедень,
И старый пень заначки тащит, и нычки ищет старый пень…

Ты подойди, ты сбрось сандалии,
Смотри сюда — в проем дверей.
Что мыслишь ты в моей печали?
Что мыслишь в радости моей?
Как мы смешны… Нам нужен тратив.
Пойдем глядеть в его проем —
Что мыслить радостью на свете,
Над чем печалиться вдвоем?

Здесь суетятся горожане, ночник желтеет на стене,
Спят дети на одном диване и сказки слушают во сне.
Светает. Хриплый репродуктор завел чухню свою чуть свет.
Портвейн из гниловатых фруктов. И где-то есть пять сигарет.

О как же шаток, ирреален
И зыбок мир в его дому…
И он отменно не печален,
Хоть нету радости ему.

1

В магазине — где дают брюки в полосочку поперек — я купил продольную флейту. Брюки стоят столько же, но они не такие теплые, как флейта. И я учусь играть на флейте. Поверьте, это только так говорят: семь нот. Это семь чувств… Поверьте, первая «до» была еще до слуха, и те, у кого нет слуха, а есть только слухи, нередко путают ее с нотой «ми», милой нотой осязания мира. Меж осязаньем и слухом — нота «ре», как ревнивое око в ресницах. Здесь нота «фа»… Что за названье — «фа»? Странное названье «фа», как выдох носом: фа! — когда чуешь всякое фуфло… Здесь странная нота «соль», чтобы жизнь не казалась сахаром всякому играющему на флейте. Я трогаю ее языком. Здесь вечная нота «ля», как ля в зале и ля-ля в кулуарах. Как ля с трибуны, но ля-ля в очереди… Спросите лабуха: где играть шлягер? В ля-ля миноре… Это страшное чувство ля-ля! Оно обжигает мне лицо в кровь, когда я выдыхаю «ля-ля» из отверстой флейты.

О высокая нота «си», высокая нота «си»!
Кто способен на чистое «си» — способен на многое.

2

…Холодно, а кровь
Уже не греет, лишь в печаль,
Лишь в крик, лишь в шепот невзначай
Уходит с выдохом любовь,
Пока учусь играть на флейте.

…Не моя вина:
Еще не выпита до дна
Святая эта флейта, но
Уходит с выдохом вино,
Пока учусь играть на флейте…

Слышишь, как это звучит: па-парам-парам?
Звуки двоятся в ночи по парам, парам…
Лишь сквозняк — со мной в одном ключе —
В ключ свистит, нахохлясь на плече,
Но иссяк мной утомленный ключ
В черной флейте.

Холодно, любовь
Уходит — как сквозь пальцы — звук. (Кого же я спросил: мой друг,
Хоть для страданий, хоть для мук
Мне флейту полную налейте?)

3

Ах, быть поэтом ветрено и мило,
Пока еще не кончились чернила
И авторучка ходит на пуантах
Вслед музыке печали и любви,
И образа талантов в аксельбантах
Преследуют с осьмнадцати годов
Всех девочек… Ты к этому готов,
О мой собрат, ходящий в музыкантах?

Ах, быть поэтом ветрено и мило!
И, ради всех святых, таи,
Что уж давно окончились чернила,
Что флейта рот истерла до крови.
Что флейта — флейта продолженье горла.
А в горле — в горле музыка прогоркла.

Там вопль один протяжный. Ну и что же?
Держи в руках отверстый вопль — до дрожи,
До судорог, до расползанья кожи —
Все быть должно на музыку похоже.
И даже смерть. Ее споют потом…

А девочкам — в бирюлечках и бантах —
Ты накорябай лопнувшим ногтем,
Что авторучка ходит на пуантах.
И будь поэтом. Ветреным притом.

Раскрой свое железное крыло
И помавай над сталью и бетоном —
Здесь в недрах гулких, в гаме монотонном,
В холодном эхе долгих анфилад
Родился твой неоперенный брат.
Овей его покатое чело
И осени перстами с перезвоном.

Се брат твой, Гений!
Он, как теплый воск,
Из лона матери сошел на чрево мира.
Здесь будет он оттиснут, как просвира, —
Воспримет воск эпохи блеск и лоск,
И мудрость — цвета зрелого сапфира! —
Да, мудрость граждан — словно бы сапфир —
Он обоймет и будет мудр, как мир.

Так осеняй, пока не вышел срок —
Не отросло, в пушистых завитушках,
Перо. Он будет возлежать в подушках
Крылом в тюфяк, зубами в потолок.
Он будет хлюпать ночи напролет
Гундосыми слюнявыми слогами,
Он к «лю» и к «ля» диезы подберет
И вытрет стенку квелыми ногами.
Так три пройдет, и тридцать лет пройдет,
И выйдет срок:
Он сопли подберет,
И пустит слюни, и в восторг придет,
Когда войдет — в заштопанном и сиром —
Любовь его и утку поднесет,
И удалится клокотать сортиром…

И — подавившись собственным клистиром —
Он — в простыне запутавшись — умрет,
Избранник века — полный идиот —
В гармонии с собой и с этим миром.

1

Когда сворачивается пламя костра,
Чернее ночи уголья костра.
И в черной земле зияет дыра,
Чернее черной земли дыра.

Когда сворачивается пламя звезды,
Ночь на планете чернее беды.
И в черном небе зияет дыра,
Чернее черного неба дыра.

Когда сворачивается пламя души,
Свет возвращается, круг завершив.
И в черной душе зияет дыра.
Чернее черной души — дыра.

Но ранний твой свет протекает, врачуя и раня,
И длится во времени ярое раннее пламя,
И, словно домашние звери за теплою пищей, —
Чужие планеты идут на тепло пепелища.

Там пламя кричит, заключенное в углях остылых,
Но свет возвращается — свет продолжаться не в силах!
И, бросив орбиты, за светом на тайные меты
Идут, и приходят, и в бездну уходят планеты.

Любимая,
Дальше орбитой иди кочевою.

К другому колодцу ходи за водой ключевою.
Что свет катастрофы тому, кто единожды молод, —
Тому, кто и сам нарождается, словно звезда?

Здесь гулкое горло зияет, как гибельный голод.
Здесь мерзлое пламя клубится, как гибельный холод.
Здесь даже вода запекается в жаркую жажду,
Спекается в черствую глыбу сухая вода.

2

Вот ведь какая беда —
Я сворачиваюсь, как сворачивается звезда.

Будь то люденыш какой, иль сын собачий, иль конь,
Иль безделушка какая — красивая утварь, — я пальцы тянул к ним для ласки,
А нынче — ладонь в ладонь — схлопываюсь пальцами внутрь.

Женщина тянет мне певчие губы свои.
«Спой, — говорит мне. — Свой голос вдохни в мою стать».
«Нет, — говорю ей. — Отчаянно не до любви»
«Нет, — говорю ей. — Мне нечем тебя обнимать».

Розы ли мерзлые где-то дают на углу, —
Кто научился предсмертный их цвет продавать? —
Колкие стебли, как пальцы подростка, беру
И отпускаю: мне нечем тебя обнимать.
Конь на весь город один — не узнаю коня.
Конь от меня отвернется в обиде святой.
Конь, на весь город один, не узнает меня.
Дрогнет капризной губою: чужой…

…Внутрь завернуты пальцы,
А обе руки

В душу завернуты, как в одеяльце.
Отогреваю разбитые вдрызг кулаки…

3

Не гляди в мою душу, сестра, —
Там сегодня не будет костра.

Не гляди в мою душу, жена, —
Потому что душа без дна.

Там на черной покатой стене
Черный всадник на черном коне.

Это я, сам один, сам с собой
Нынче вышел на бой…

Уроню в эту бездну перо —
И расколется в бездне ядро.

Год пройдет или столько-то лет —
Будет свет.

Убежала бусина с нитки суровой,
Побежала бусина дальней дорогой.
Как же ты о бусине не спохватилась?
Укатилась бусина… Укатилась…

Завяжи на нитке узелок на память,
Погляди с улыбкой — если грустно станет, —
В этом месте ниточки все и случилось.
Укатилась бусина… Укатилась…

Убежала бусина с нитки суровой,
Побежала бусина дальней дорогой.
Вся судьба на ниточке крепко держалась,
Только эта бусина… Экая жалость…

Эти белые клавиши — белые дни.
Эти черные клавиши — черные дни.
И на белых прощальные пляшут огни.
И на черных прощальные пляшут огни.
Проплывает последний вагон: догони.
Проплывает последний вагон: догони, догони.

Будто пальцы по клавиатуре идут и стучат.
Будто сняли все струны — сустав за суставом стучат.
Будто сняли все рельсы — состав за составом стучат.
Я свихнусь наконец
От квадратного мерного стука!
Уплывает вокзал. И стоит на перроне свеча.
Мной однажды в протяжную ночь зажжена,
Все горит и горит.
Эта жизнь — распроклятая штука!
Мой огарочек горький — судьба, сумасбродка, жена,
Все горит при дороге — стоит при дороге свеча.
Словно жертвенник жаркий —
стоит при дороге свеча.
Мой священный огонь. Моя смертная мука…

А идите вы к черту с вашей версификацией!
С вашим
Ладом неладным,
Размером и ямбом неладным,
С вашей пломбой на сердце,
С александрийским апломбом,
С вашей темой готической
И снулым холодным стихом!

— Боже мой! — говорю я, —
Пока мы надменные лиры наладим,
Эта женщина, этот подкидыш в пустой электричке,
Будет длиться и длиться в пустой электричке
Меж холодным стеклом
И сивушным дурным мужиком…

— Боже мой! — говорю я, —
По всевышней поденной привычке
Будет, зябко нахохлившись, тупо глядеться в окно
Эта женщина, эта ворона…
Считать перегоны
И читать полустанки, солидно нахохлившись,
Но
Глядеть из угла,
Как нашкодивший малый ребенок
Смотрит длинное, скучное взрослое наше кино…

Боже мой! Неужели же нам все равно!
С нашей мыслью готической

И заостренным стихом,
С нашим строем аттическим,
Где царит, словно в римском каре, железный закон.
Как пробиться в ее одиночество,
В холод космический —
За стекло, за предел, за барьер —
В отраженный вагон?

Там, в другом — отраженном — вагоне,
Ее волосы рвутся о кроны.
Там, в другом — отраженном — вагоне,
Колошматят ее светофоры.
В пристяжном эфемерном вагоне
Сквозь нее пролетают столбы.

Боже мой…
Что могу совершить я хорошего,
кроме —
Попросить пересесть,
Чтобы бешеный встречный скорый
Не хлестал,
Не считал бы ее,
Как штакетник кривой, разноперый —
Когда вылетишь прочь из седла
Этой жизни катящейся…
Этой многоколесной судьбы…

1

За Доном, за долгою степью сквозит синева,
Юлит электричка борзая в отвесных откосах,
С высоких откосов в окно залетает листва,
И желтые смерчи, вращаясь, идут по проходу…

Я долго гляжу, как в глазищах раскосых —
В пиалах овальных — хрустальная плещет беда
И темный зрачок проступает сквозь горькую воду.

Прижав локотки напряженно — как будто бежала, —
Сидела спокойно, но в ломанном лёте бровей,
В том, как оглянулась, — почудилось: кони по шпалам!
Погоня по шпалам! Торопятся кони за ней!

2

Должно быть, не так, но спросил я тогда:
«Откуда ты, лярва? Ты ликом — звезда,
До боли бела, а очами — орда…
Видал я таких! Только чья ты беда?»
Все длинные ноги и все поезда
Уносят от этих коней не всегда…
«Чьи кони? — спросил я. — Сама ты откуда?»
И девушка мне отвечала: «…Туда».
И сгорбилась, словно старуха: «…Туда».
И темной ладошкой махнула туда,
Где синюю степь заливала полуда.

Должно быть, не так, но сказала: «…Юнец,
Очами — отчаян, поломан — да выжил,
Что нянчишь гитару? Садись-ка поближе,
Сыграем про разные эти дела:
Как лисья была я.
Как рысь я была.
Все рыскала градом —
Как горло искала…
Шакала ласкала,
С шакалом спала.
Шалавой звалась
И шалавой жила,
И как унесла два излапанных липких крыла
И сердца огрызок в щемящую степь от вокзала!…Ах, мать-перемать! — кабы голос —
Уж я бы сыграла!»

3

Вот так эта девушка, эта старуха сказала.
Быть может, не теми словами, да смысл был такой.
Сказала: «Сыграй мне, пока я себе не сломала
Синюшную шею на синей свободе степной!»

И в гулком вагоне, качаясь и плача, плясала —
Как об ногу — ногу присохшую грязь оббивала.
И листья звенели над ней, словно дикие осы,
И карие косы,
А может быть, карие космы,
А может быть, крылья плясали за хрупкой спиной…

На живой ноге в бутсе «адидас»
Инвалид по проходу шоркает.
А другая нога — что твой карандаш,
Одной пишет — другой зачеркивает.
Как колоду карт,
Развернет меха,
Заведет гармонь заунывный зык.
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы.
Не болит душа,
Не болит рука
Нажимать на грудь и на клавиши.
А болит нога,
И болит спина,
И хребет болит низко кланяться.
Ах мы выросли до высот стиха!
Дорасти бы нам до поэзии…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы…
И
Двери сходятся — как два лезвия.
Откусила дверь голубой сквозняк.
Гомон тамбурный: так и перетак.
И зачем в карман с дыркой лезу я?

Только что с меня возьмешь, с дурака?
Догоню в другом вагоне старика,
Суну мелочь в задрожавший кулак.
За поэзию… за все… и за так…

В смиренье тягостном влача
Асфальт, налипший на подковы.
Влача обноски и обновы,
Я было умер сгоряча…

Но был у города конец.
И кровь слилась с зеленым соком —
Я горло жег зеленым током,
Зеленый хрупая чебрец.

Еще гортань была в огне,
Когда со страхом пилигрима
Я чуял, как неистребимо
Язычник деется во мне.

О, я не знал, слетая с круга —
Как хрип с пластинки шансонье, —
Что петь мне звонко и упруго,
Что мне играть на тетиве!

Возьми мой кашель перочинный
И возврати, моя земля,
Гортанный хохот лошадиный
И плач гортанный журавля!

Пусть эта боль — на боль похожа…
Пусть. Я согласен онеметь,
Пока сползают слизь и кожа
И нарастают сталь и медь.