Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Что с того, что дед? Тупое безграмотное животное. Загнал жену в гроб. Такая милая была женщина — нежная, красивая. Сколько мы ни приезжали, всегда встречала нас в одной и той же шали с цветами. Я как-то даже представить себе не могу ее без этой шали.
— Я ее совсем не помню, — вздыхает тетя Тамара.
— Как ты можешь помнить? Я, думаю, в возрасте Светки была, когда она умерла. Хорошо хоть дневники сохранились.
— Как, Ниночка? Разве она тоже вела дневники?
— Конечно. Все, бедная, обращалась мысленно к матери. Та ведь ничего, можно сказать, ей не оставила — кроме этой картины да пары серег. Имение было конфисковано…
— А что же этот ее возлюбленный — я имею в виду прабабушку, — он же в Польше остался? Мог бы как-то позаботиться о ее дочери…
— Ах, Тамарочка!.. Что значит — мог? Он же, по сути дела, был совершенно чужой человек. Ты ведь знаешь, как это у мужчины — расстались, и кончено. С глаз долой, из сердца вон. К тому же дед увез ее в Минск. Так что и следы затерялись. Да, горькая была жизнь, хуже некуда — тупица муж и пятеро детей… Ни единого светлого дня, одни слезы… И скончалась в сорок семь лет. А он через месяц уже привел другую.
— Не в сорок семь, а в шестьдесят! — говорит бабушка.
— Не выдумывай! Какие шестьдесят? Если бы ей было шестьдесят, она бы выглядела старухой, а я помню ее интересной, моложавой женщиной.
— Ха, она была моя мать, а не твоя, значит, я лучше знаю!
— Ну конечно! Ты всегда все лучше знаешь, а сама даже собственного возраста не помнишь.
— Зачем я буду помнить? Ей не могло быть сорок семь. Когда Макс погиб, ей уже было пятьдесят! Она родилась до Турецкой войны.
— Глупости, при чем тут Турецкая война? — не уступает мама. — Мне и дед говорил, что ей было сорок семь.
— Дедушку я помню, — смеется тетя Тамара. — Щупленький такой старичок. Все дразнился: «Иди, внученька, за меня замуж! Чем я не кавалер?»
— Еще бы не кавалер, на двадцать лет жену пережил.
— Он был дурак! — говорит бабушка. — Схватил палку, и ребенка палкой!
— Да? А зачем ты высовывалась в коридор голая?
— Не голая, а в рубашке.
— Какая разница!
— Если ребенку интересно, кто пришел! А он схватил палку и ребенка палкой, палкой!
— Какой же ты была ребенок? Пятнадцать лет, вполне взрослая девушка.
— Ты не знаешь, Ниноленьки.
— Почему же я не знаю? Я эту историю двадцать раз слышала. Когда он жил у нас в Таганроге, ты без конца его попрекала этой палкой.
— Только дурак может бить ребенка палкой!
— Перестаньте, тетенька, — страдает тетя Тамара, — он же ваш отец.
— Что ж, что отец? Тем более должен жалеть родное дитя!
— Что он был идиот, так это верно, — говорит мама. — Как почитаешь записи его жены, так волосы дыбом встают. Но знаешь, Тамарочка, я все-таки продолжаю об этом думать — пока еще не поздно, надо их поискать…
— Кого, Ниночка? Что ты, мамочка! Сколько лет прошло…
— Должны быть внуки, правнуки…
— Ниночка, да ты, видно, не представляешь себе, что такое Сибирь! Это же тысячи верст! Дичь, глушь… Живем в лесу, как медведи. Хуже, чем медведи! Почты месяцами не получаем. Где уж тут помнить, кто ты и откуда… Выехать зимой на санях можно, летом по реке есть два рейса — за весь сезон, — а весной и осенью вообще отрезаны от мира. За год-то в дикарей превращаемся, а они там почти сто лет… Что ты! Да и что у нас с ними общего?
— Может, ты и права, — вздыхает мама. — Не знаю, как в Сибири, но в Красноуфимске этом проклятом действительно люди хуже собак — такая черствость, такое бездушие…
— У нас и за околицу-то страшно выехать. Кругом лагеря, лагеря…
— Это что же, что-то вроде острога? — спрашивает мама.
— Бараки, вышки, колючая проволока вокруг…
— Но как же можно в такой мороз держать людей в бараках?
— Что ты, Ниночка, они там вообще уже не люди! Представляешь, когда делили лагеря на мужские и женские, так женщины взбунтовались, навалились на ограду и буквально смели ее. Кинулись к мужчинам.
— Ужас!.. Но откуда же все-таки такой разгул преступности? Конечно, революция, Гражданская война, беспризорность, но тем не менее… Прежде ведь никогда ничего подобного не было.
— Не все, Ниночка, уголовные, большинство политические.
— Ах, — вздыхает мама, — трудно поверить… Неужели действительно столько вредительства?
— Ну, конечно, есть и вредительство. Есть, Ниночка, есть!
— Но зачем, с какой целью? Это же безумие! Лезть на стенку…
— С какой целью? А с какой целью увезли замки от орудий? В пятницу велели снять замки со всех орудий и увезли куда-то. Якобы на проверку. Как будто на месте нельзя проверять. А в субботу отозвали весь командный состав на совещание в областной центр. Нарочно взяли и открыли немцам границу! Мой Гриша оказался самым старшим по чину — на всем участке. Даже стрелять было не из чего. Только и успел, что посадил женщин с детьми на грузовик и отправил в тыл. И все, мамочка, больше я его не видела. Скажи, разве это не вредительство? Кто-то же эти приказы отдавал! Немцы за нами по пятам двигались. Никто даже не пытался их остановить.
— Не знаю, — говорит мама. — Не знаю, что и думать… Слушаю тебя и не верю собственным ушам.
— А в лагерях этих, Ниночка, ужас что творится, ужас!
— Ах! — качает мама головой. — Действительно, ужас… Но неужели ты никоим образом не можешь выбраться оттуда? Ты должна вырваться оттуда!
— Как, Ниночка? Мамочка, как? Кому я нужна — вдова с ребенком? К тому же, не забывай, у меня не институтский диплом, а только курсы. Если уеду самовольно, нигде не примут. У мамы даже пенсии нет. А там я все-таки получаю приличные деньги. И потом, знаешь, много ссыльных литовцев, им родственники из Америки посылки шлют, так что можно купить неплохие вещи…
— В такой дыре — вещи? — говорит мама. — Кому они нужны? Перед кем щеголять?
Рита спит, закинув руки за голову. Бабушка похрапывает на своем сундуке. Я закрываю глаза и тоже незаметно задремываю.
Когда я просыпаюсь, Рита уже не спит, а сидит на матрасе и смотрит на меня. Вот она складывает руки на коленях, потом на груди, потом на голове, потом вытягивает ладонями вверх. Посидев так немного, она подымается и осторожно, чтобы не разбудить тетю Тамару, перебирается ко мне на топчан.
— Ты заразишься, — шепчу я.
— Нет, — говорит она, — я крепкая. А почему ты заболела?
— Я не знаю.
— Ты сколько хочешь иметь детей? — спрашивает Рита и, не дождавшись моего ответа, говорит: — Я — троих. И чтобы каждый был на пять лет младше другого. Чтобы если мать умрет, так хоть жили по-человечески, поняла?
