Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены
Собрав себя в кучку с этими сине-зелеными леденцовыми венами, выхожу из дома посмотреть, что на улице. Странное кажется странным лишь в сравнении, а если сравнивать не с чем, все вполне нормально. Мои мысли перескакивают к Джону Эрлихману, еврею и члену секты «Христианская наука», единственному участнику Уотергейта, который получил реальный срок. Эрлихман отправился за решетку еще до того, как закончился его апелляционный процесс. Он сдался властям.
Как пьяный, по ошибке вошедший не в тот дом, я выхожу во двор, напоминая себе, что прошлый уик-энд на родительском дне у Нейта прошел отлично, был полон надежд на будущее и оказался в тысячу раз лучше жуткой поездки к Джорджу.
Оказавшись на заднем дворе, я открываю ящик с садовым инструментом Джорджа и вытаскиваю садовый совок и травоочиститель. Потом становлюсь на четвереньки – это, черт побери, как преждевременное весеннее пробуждение. Сад густо засажен, и все растет отлично. Я вкапываюсь в землю. Думаю о сегодняшнем вечернем занятии. Я никому не говорил, что меня увольняют, – а кому мог бы сказать? И какую, черт побери, работу найду теперь?
Я копаю, бросая через плечо комья земли с сорняками, и представляю лица своих студентов, идиотов, которые сидят и ждут, что я сейчас буду их кормить с ложечки, буду им объяснять: есть такая штука – история называется, и это очень важная штука.
Ползаю на четвереньках, как одержимый, вспахивая неровную землю, выдергиваю корни, клевер, всякие штуки, что цветут, расползаются, дают побеги. Вкапываюсь в землю, как среднестатистический идиот, копающийся на заднем дворе, будто желающий вернуть себе древнюю энергию погружением рук в почву.
На краю двора появляется тот самый гуляльщик собак.
– Вы себя нормально чувствуете? – спрашивает он. – Вам разве можно так наклоняться? Не слишком давление в голове растет?
– Мне никто не говорил, что нельзя.
– Может быть излишняя нагрузка, – говорит гуляльщик. – У моей тети был инсульт, так ей велели не наклоняться.
– Больше не наклоняюсь, – бросаю я, поднимая голову.
– Может, стоит отдохнуть, – предлагает он. – Я тут принес для Тесси палочку из хряща поиграть. А кошке – мышь с кошачьей мятой, они любят.
– Как-то мне в голову не приходило им игрушки давать, – мямлю я смущенно.
– Они скучают, им нужно что-то новое – ну, как нам, – сообщает он, уходя прочь по дорожке. – Если буду нужен – позовите, я тут неподалеку за рыбками присматриваю.
Тесси нюхает вывороченную землю. Потом валится на спину посреди двора и катается на куче свежевыполотых сорняков.
Через минуту после ухода гуляльщика я случайно попадаю себе в глаз приличным куском жирной черной земли и слепну. Хватаюсь за лицо, пытаюсь протереть глаза, протираю их рубашкой, встаю слишком быстро и наступаю на совок, теряю равновесие. Падаю на жаровню для барбекю и отлетаю, в голове рисуя заголовок: «Несчастный случай в саду, или Самоубийство кретина». К лестнице меня ведет Тесси – я держу ее за ошейник, приговаривая: «А вот печенье, а вот печенье, пойдем найдем печенье».
В ванной внизу я себе позволяю расслабиться.
– Рожа говенная, – говорю я своему отражению и думаю, что мог и в самом деле не землю закинуть себе в глаза, а дерьмо какое-нибудь: от Тесси, от енота или оленя, но воняет оно противно, как старый сыр, настолько редкий, что его держат отдельно и достают лишь по большим праздникам.
Открыв один глаз, я рассматриваю себя в зеркале, читаю себе нотацию и вспоминаю тот раз, когда смотрел в зеркало и буквально растаял в нем. Когда инсульт был.
– Нечего таращиться, – говорю я себе. – У тебя такой тупой вид, будто ты вообще не понимаешь, о чем я тебе говорю, будто для тебя все это ах какой сюрприз. Как это может быть? То, что тебе это впервые говорят вслух, не значит, что для тебя оно ново. Я с тобой неделями разговариваю, да что там – годами, всю твою дурацкую жизнь, а ты придурком как был, так и остался.
– Почему ты себе позволяешь такие выражения?
– Да потому что иначе ты не слышишь, тебе надо, чтобы все открытым текстом говорили до мелочей. Ты во всем облажался, жена твоего брата убита, сам он в дурдоме, а ты хочешь, чтобы я тебя хорошо чувствовал? Да посмотри на себя: ты же катастрофа ходячая! Ты еще опаснее, чем твой брат. И тот факт, что он там, а ты на свободе, – тому доказательство.
Голова моя врезается в стенку. Будто это вот происходит – и все, будто кто-то это за меня делает. Стук. Стук.
– Ну почему Джейн позвонила мне, когда хотела узнать, где лампочки? Почему я поступил, как моя вторая половина, функциональная половина моего брата?
– Ты ее считаешь виноватой?
– Нет, – отвечаю я.
И голова моя больше не стучит об стену, и не в раковине она – в унитазе, и что-то давит на затылок. Я сперва думаю, будто это чья-то рука, но потом соображаю, что голова застряла под ободом сиденья.
– Блевать будешь? Тебя от тебя тошнит?
Я не отвечаю.
Унитаз спускает воду, захлестывает меня, топит. Я сам себя пытаю утоплением.
Откашливаясь, отплевываясь, вытаскиваю голову. Меня рвет. Я на полу ванной, мокрый, прокисший. Молчу.
– Обижаешься?
Не отвечаю.
– Не хочешь со мной разговаривать? Мне перестать?
– Говори что хочешь, выложи как есть, давай. Явно ты это давно в себе носишь.
– Ладно. Как ты мог столько лет писать книгу про Никсона? Это скука, это скучнее скуки, и это жалкое занятие. Да плевать мне было бы, если бы ты провалился, ты ведь даже ничего не сделал, что меня бы расшевелило по-настоящему.
– Так плоха моя книга?
– Да дерьмо она. И ты дерьмо. Личность у тебя некротическая, умирающая. И ты отравляешь все вокруг. Посмотри на меня, стану я тебе врать? Я же как призрак, который пытается изнутри до тебя достучаться и вбить в тебя малость смысла.
– Что тебе от меня нужно? – спрашиваю я, боясь, что все это ведет к какому-то неминуемому концу.
– Жизнь твоя мне нужна.
И больше сказать уже нечего.
Звонит телефон.
– Да, – отвечаю я.
– Это ты?
– Да.
– А это я, – говорит она.
– Клер?
– Кто такая Клер?
Голос у нее вдруг строгий, будто оскорбленный. Словно я должен был ее узнать. Я ухожу еще глубже в собственную тьму:
– Джейн?
– И сколько всего? – спрашивает она.
– Чего сколько?
– Девушек, – говорит она. – Женщин. Давалок.
– Кто это? – спрашиваю я испуганно.
– А ты зачти весь список до конца. Попадешь на меня – я тебе крикну «бинго»!
– Вы не туда попали.
– Еще как туда. Я дважды номер проверила, потом только набрала.
– Вам, наверное, нужен мой брат.
– А у него на левом соске есть родинка в виде сердца?
Долгое молчание.
– Кто это?
– Блин, – вздыхает она. – Не помнишь, значит. А я тебя ленчем кормила и потом еще кое-что. – Она останавливается. – Слушай, я же не хотела тебя заставать врасплох. Можем откатить назад и попробовать снова? Нажать на кнопку перезапуска?
– Конечно, – говорю я, все еще не зная кому.
Линия отключается. Я кладу трубку. Телефон тут же звонит опять.
– Привет, Черил говорит. Гарри дома?
– Это я.
– Как ты там?
– Отлично, а ты?
– Прости, что никогда тебе не звонила. В смысле, до сих пор. То есть, ну, после нашего момента и до этих пор.
– А, – отвечаю я, не в силах понять, о чем речь, – это нормально.
– Хочу с тобой быть честной насчет всей этой затеи с Интернетом.
– Понимаю.
Мозаика начинает складываться.
– Я думала, что нормально поступаю, все уже хорошо, так что перестала принимать лекарства, пошла работать к подруге в кейтеринговую компанию, потом в бизнесе наступило затишье, образовалось лишнее время. Я и стала бродить по сети и назначать «свидания» вроде такого, как с тобой. Вышла из-под контроля – и грохнулась. Жесткая посадка. В больницу загремела – ненадолго.
Мы молчим. Я снимаю рубашку и отпускаю на пол. Раздетый, мокрый, воняющий блевотиной, сажусь за кухонный стол.
– На самом деле, – продолжает она, – это еще не вся правда. Я то, что мне было выписано, перестала принимать и начала самолечение. И совсем контроль утратила: наша встреча была одной из многих. Я рисковала собой и своими родными. Мой сын, если помнишь, пришел домой как раз в середине… В общем, нехорошо вышло.
У меня вдруг все проясняется.
– Ну конечно! – говорю я воодушевленно.
– А ты, – говорит она, несколько встревоженная моим взрывом энтузиазма и потому меняющая тему, – ты что скажешь?
– Раз уж мы полностью раскрываемся, – говорю я, – то я тоже лежал в больнице. С инсультом.
– Отлично, – говорит она.
– В смысле?
– Я рада, что с нами обоими что-то случилось. Какое-то событие, которое нас с тобой остановило.
– Думаю, дело было в виагре. Слишком много ее принимал.
– Просто поразительно, – говорит она, – как легко сойти с рельсов. Как ты сейчас?
– Нормально, вполне. А ты?
Я оглядываю комнату, и перед глазами все как в тумане. Я как минимум наполовину ослеп и не знаю, временно это или постоянно.
