В. Коваленко - Внук кавалергарда
Ванька первое время психовал, ругался, порой дело и до драки доходило, а злые языки за спиной все одно шептали — Запрягай.
Бывало, идет Ванька по деревенской улице, никому ничего плохого не говорит, а тут малай навстречу, увидит Ваньку, да как заблажит на всю улицу голосом несусветным: «Ванька Запрягай», — и пустится бежать прочь. Его и не догонишь. Ванька вперед бегал, догонял, по ушам давал: все напрасно.
Дядька Степан еще живой был, прознал он про это дело, подсел раз к Ваньке на солому на карде и говорит, попыхивая цигаркой:
— Я смотрю, ты совсем дерганый стал, от чего это, можа, в хате беда стряслась?
Ванька и поведал все как на духу:
— Задразнили мене, дядька Степан. Как «скотина доктор» назвал меня Ванька Запрягай, так все теперь и зовут, будто у мене фамилии нет, — и носом обиженно шмурыгнул — тоже привычка была.
Дядька Степан в усы ухмыльнулся и говорит ему, потрепав по голове:
— Эх ты, бедолага, разве можно обижаться на работное прозвище. Они ить не со зла это. Просто так им удобней запомнить тебя, а человека запоминают по его труду. А ты и есть лошадиных дел мастер, а, значит, Запрягаев. Раньше по труду-то фамилии давали. А ты сердишься. Не серчай на людей.
Ванька с того памятного для себя дня полностью успокоился, перестал горячиться и строить мысленно обидчикам мстительные планы. Когда кто-либо из сельчан обращался к нему «Запрягай», он ровно, даже бесстрастно откликался. И со временем это даже вошло в норму. Смирился Иван.
Шли годы. Подошла пора жениться, и Ванька женился. Правда, надо сказать, любви и в помине не было. Так, голая необходимость, время подошло.
Любил-то он другую, рыжую и веселую Валю, Валюшеньку. Так он в мыслях называл ее, но даже не сватался к ней. Она, видишь ли, моложе его была, в том вся и загвоздка. Позже в январскую стужу она замерзла, возвращаясь из райцентра, где работала парикмахером. Замерзла на безлюдной вечерней дороге.
Иван с того дня потемнел, осунулся лицом и замкнулся. Шибко смерть Валюши переживал. На людях ничего — держался, а уйдет на смену и китайским болванчиком целый день просидит. Безучастный ко всему стал, одними своими поделками и жил. Где-то достал липовый чурбачок и стал ножичком портрет Валюши создавать. Получилось одно к одному. Сходство поразительное. Несет, значит, Валюша воду в ведре, ветерок платьем как бы играет, а она идет, веселая-веселая. И это была единственная работа, где не было ни коня, ни конюшонка. Он эту поделку тоже под божницу поставил. Почетное место.
Со временем боль улеглась, притупилась, но осталось одно: Иван стал молчаливым, как мудрец. Он и раньше-то небольшой говорун был, а тут совсем сделался отрешенным, как лесной пень. Слова не вытянешь.
Но как только родился третий ребенок, девочка, Ивана будто подменили. Сам назвал Валюшей, сам в сельсовет носил, сам же и в соседнее село в церковь крестить возил. Все сам, только вот кормить не получалось. Это дело он скрепя сердце жене Матрене доверил. Жена Матрена уж было ревновать стала. А двое старшеньких Ивановых малаев прозвали ее «Божий одуванчик».
Иван вообще с того дня как головой помутился. А как только Валюше исполнилось три года, стал он брать дочурку и на конюшню, и в ночное, да куда бы он ни пошел, завсегда за ним, как хвостик, бежит Валюша. Он в ней души не чаял.
— Запрягай усладу бесноватой душе нашел, — смеялись сельчане.
С рождением Валюши Иван прежним делом занялся, стал лепить крынки да всякие там плошки, Матрена по воскресеньям на райцентровском базаре ими торговать ходила. Столько лет от войны прошло, а горшки да миски как прежде, большим спросом пользовались — ходкий товар оказался. Не раз дядьку Степана добрым словом помянул. А если какой божественный праздник, так завсегда на его могилу с поминальным гостинцем шел. За могилками матери, отца и дядьки Степана всегда следил. Крест там заменит, загородку ли поправит, но чтоб все было в порядке.
Тут под выходные дни жена в райцентр крынки и плошки продавать собралась и две или три Ивановы поделки из игрушек сунула — пускай их Валюша продает, у нее, можа, рука легкая, вдруг какой дурак и позарится на эту дребедень?
Когда вернулись обратно, у Матрены на лице было столько ошарашенного удивления, хоть бери и в миску складывай.
— Понимаешь, — начала докладывать она Ивану, — приехали двое на черной «Волге», представительные такие, в шляпах, подошли к Валюше, взяли твои безделушки и давай нахваливать. Говорят как не по-русски, по-антилегентному, значит. Потом тот, что пожилой, обращается ко мне: «Это, — говорит, — кто сделал?» Я отвечаю: «Муж мой, Иван Васильевич Кулик, из деревни Тюрюшля». Скажите, говорит, своему мужу, что он очень одаренный человек, большой скульптор, и еще, говорит, скажите свой адрес, мы обязательно приедем на днях. Я профессор института культуры, говорит, Семипалатин и художник, преподаватель Цыбин. Не безмозглые ли, из-за каких-то кусков глины и попрутся семь верст киселя хлебать, ну, дурачье, да и только?! В городу такие статуэтки можно купить, закачаешься, а тут — изделанные из простой глины, да я на твои статуэтки плюнула бы да растерла.
Иван ел щи и молчал, изредка бросая косой взгляд на стол, где стояла скульптура Степана, запрягающего бойкого рысака.
— Мамань, они же нам деньги заплатили, — встряла Валюшка.
— Коняшек-то взяли? — нарушил молчанье Иван и отложил ложку.
— Как миленькие, — затараторила Матрена, — такие большущие деньги отвалили, я Валюшке на них обнову купила, вон, видишь, сандалии, покажи, Валюш, папе сандалии.
Валюшка форсисто вытянула ножку:
— Новенькие, плям с маказину! — залепетала она до вольным голоском.
А через пару недель, аккурат под Пасху, и городские гости заявились, на черной «Волге», все такие важные, Иван аж оробел сначала. Но они оказались ребята простецкие, расспросили — как готовятся к посевной, как ребята учатся, не озорничают ли?
Иван поначалу несколько скованно отвечал на вопросы, теряясь в догадках, за каким лядом они приперлись:
— Старшенький учится в райцентре на тракториста. Степан, он середний, в школе, а Валюшенька, младшенькая, сейчас за сараем с подружками играет, к слову сказать, ребята хорошие, не балованные.
Высокий седой мужчина, представившийся профессором, сказал, разглаживая белые, как полотно, волосы под снятой им шляпой:
— Мы, собственно, вот по какому вопросу. Прослышали, что вы самобытным творчеством занимаетесь, вот и приехали, так сказать, ваши работы свежим оком оценить.
Иван протер о штанины взопревшие ладони.
— Отчего ж не показать, покажем, — и повел приезжих в баню, то есть в свою мастерскую.
Войдя, Иван зажег свет, и гости оцепенели от увиденного. На полках, которые шли от потолка до самого пола, сплошь стояли фигурки лошадей, даже целые композиции из бытовых будней лошади. Вот лошадь и мужичок пашут плугом землю; вот лошадь, управляемая мальчишкой, везет воз сена; вот табун лошадей на выпасе. Почти все они были сделаны из дерева или обожженной глины.
Профессор восторженно и немо переходил от полки к полке, брал в руки ту или иную фигурку и подолгу любовался ею на вытянутой руке.
— Да, брат Цыбин, — прищурившись, заговорил он, — Русь самородными талантами не иссякала, а вам с вашим дохлым пессимизмом лучше стоит удавиться, — и как-то радостно засмеялся: то ли обрадовался, что Цыбин удавится, то ли, что Русь самородками богата; Иван так и не понял, чему ж ухахатывается профессор.
Молодая беловолосая девушка, приехавшая вместе с ними, скромно щелкала фотоаппаратом со вспышкой, а Иван стоял и моргал глазами, то ли от вспышек света, то ли от удовольствия: как же, сам профессор его работы расхваливает. Профессор врать-то не станет.
— Иван Васильевич, — обратился как-то просительно к Ивану профессор, — упаковывайте свои произведения, да поедем в область на выставку народных промыслов, она начинается послезавтра и, по стечению для вас приятных обстоятельств, открывается на манеже, надеюсь, вы знаете, что такое манеж?
— Дык как послезавтра, — опешил Иван, — мне ить завтро на смену.
— Со сменой решим, — весомо обнадежил профессор, — как вы думаете, Егор Семенович, — решил он искать поддержки у молчавшего все это время художника, — решим?
И сам же торопливо ответил:
— Решим, обязательно решим, дело народной важности, неужели вашему председателю это безразлично?
Иван в скомканных чувствах начал приводить, как ему казалось, серьезные доводы против поездки, но профессор теперь уже нахраписто взял быка за рога:
— Едем к председателю, посмотрим, что за фрукт. Иван с поникшей головой неуверенно пожал плечами:
— Едем так едем. Дык с Матреной хотели картоху с погребу вытаскивать, — неуверенно продолжал сопротивление Иван, — дык у меня и одеть-то, почитай, ничава нет.
