Михаил Тарковский - Тойота-Креста
– В очкурах далёких Дальхимпрома! – заблажил Женя на мотив «Бодайбинки». – В «микрике» с японским-та бухлом – мы с тобой возьмем бабайку рома…
– А потом по трассе напролом… Только не рома, а вискаря, во-первых…
– Всё одно… а мне теперь указка – только газа чууткая педаль, в зеркалах останутся, как сказка, Дальзавод, Дальрыба и Даль…
– …Даль!
– «Даль-даль» – это правильно…
– Ну, давай, брат! За тебя!
– Ково за меня?! За нас!
– За нас. Я рад, правда!
– А я-то как рад! А то как-то туго всё стало… Ты чуешь, брат? Как всё туговасто? Ка-ак-то всё, братишка, туговасто! – затянул Женя. – Как-то всё летит в тартарары, мы махнём по стопочке… и…
– Баста!
– И потом за водкой в очкуры! Н-да… Ты лучше скажи, откуда это название взялось – «очкуры»? Саня посмотрел на Женю, как на больного.
– Очкуры – они и есть очкуры.
– Очкур – это вообще-то такой поясок казацкий… По Далю. Ну вроде как город опоясан всякими трущобами…
– Да какой ещё поясок? – возмущённо рыкнул Саня. – Идёт твой Даль, – помолчал и спокойно добавил: – в… даль…
– В Даль-даль…
– Даль вдаль… Это наше слово, очкуры, владивостоцкое. Так же как и «гостинки», кстати… Пошла их обычная перепалка:
– Ты чо гонишь? У нас всю жизнь в Красноярске эти гостинки были. Ещё скажи, «микрик» тоже, что ли, владовское?
– Птрссь, – фыркнул Саня, – конечно, наше… Ничо себе! «Микрик»!
– Да пошёл ты, знаешь куда! Микрик… Ты чо дуррак-то такой? Наливай давай! Саня наполнил стопки японской водкой.
– Давай, ладно! Как тебе наважка наша?
– Вопще обалденная! А корочка на ней… М-м-м…
– Причём это мы сами рыбачим… прямо напротив, здесь…
– Наважка проста-а «приходи посмотреть»!
– А кальмары?
– Кальмарья такие, что… запупец! Да вообще всё отлично!
– Мы завтра ещё селёдки возьмём съездим, настоящей, нашей! А щас тебе фотографии покажу из Японии.
– Ды ты чо!
– Но. Во. Садись сюда. Так видно тебе?
– Но.
– Смотри.
– Класс. А это чо ишшо за склад рыбкоповский?
– Это Акционерная компания Марукаити Суйсан. С рыбиной, видишь, какой? А вот эти скульптуры там просто стоят так, на берегу прям Океана… Вот эта мне нравится.
На берегу Океана стоял огромный прямоугольный брусок сине-зелёного камня с круглой дырой и лежащим в ней чёрным шаром…
– Уж точно не чёрный квадрат.
– Конечно. Ну, правда, красиво же?
– Отлично, Сань… А дальше?
Дальше были заваленные снегом улицы с непривычным обилием снегоуборочных машин. Были сопки с разлапистыми слоистыми пихтами и соболёк на снегу с жемчужными от вспышки глазами («Это у них типа заказничка», – объяснил Саня). Были ледяные фигуры на поселковых уличках. Был огромный густо-синий океанариум в Окинаве с кучей рыб и тигровой акулой, фосфорно-светящейся крапом, будто иллюминаторами.
Был музей-тюрьма с восковыми фигурами – изображалась помывка в бане: вдоль бассейна рядком, скрестив ноги, сидели тотально татуированные заключённые. Была скульптура в форме крабовой клешни, направленной в небо. Была медная скульптура акулы, зелёная от купороса. Были похожие на молочных поросят тунцы на полу в каком-то складе. Были виды Хоккайдо и Хонсю. Были потрясающие фигуры из цветов и кустов. Были японские сторожевые катера.
Но главное место занимала галерея портретов Сани и его товарищей с разнообразными устрицами, креветками и кальмарами, переложенными льдинками и пучочками зелени, такими живописными и сияющими влагой, что каждое блюдо само по себе представляло собой самостоятельную картину. Были официанты, натирающие на дощечке чешуйчатый корешок вассаби, крепкий и зелёный. Было океански-синее пиво «абаширское охотское», про которое Женя сказал: «Прямо незамерзайка какая-то!» И была фотография ресторанной таблички с русской надписью: «Внимание. Приносить с собой и распивать алкогольные напитки запрещается». И ниже очень крупно: «Уважаемые мужчины! Во избежание неприятностей просим настоятельно соблюдать правила приличия и не дотрагивать официанток. Администрация ресторана».
– Ну вот так, – подытожил Саня, – пошли к столу.
– А ты дотрагивал?
– Не понял?
– Официанток, говорю, дотрагивал?
– Закусывай давай! Я с женой был… Да и хрен на них… Но вообще они нормальные… Одна нас даже на микрике подвезла. Ну давай! На чём мы остановились?
– На микриках как раз. У Вэдового сейчас микрик, он пассажиров в Енисейск возит. Да… Ну, в общем, я, конечно, согласен, что есть выражения, которые от вас пошли… Всякие там… фичи, корчи и коцки, х-хе, – Женя сморщился.
– Вот и забирайте их. Но только не микрик! Микрик – это не ваше.
– Наше!
– Нет, не ваше! Н-да… – вдруг задумчиво сказал Женя, одной рукой держа стопку с водкой, а другой задумчиво крутя зажигалку.
– Дай сюда зажигалку! Вот так… Да нормально всё, Жек… Просто я смотрю на тебя… и настолько это в твоей манере – сначала чо-нибудь городить, собирать чо попало, а потом взять замолчать и сказать… что-нибудь, ну… такое…
– Хм… Ну да… – Женя помолчал. – Короче, ты сам попросил… Я тут думал… Знаешь вот, почему от Новисиба до Южного все… говорят одинаково? Будто это не шесть тысяч вёрст, а всего лишь один город такой… такой какой-нибудь Даль… не знаю… Сиб… Сибдальск… Который расчекрыжили, распластали по районам всем этим Ленинским, Кировским и Дзержинским и ещё хрен знает каким… – Женя потихоньку распалялся. – Распилили, понимаешь, как какого-нибудь «ипсунa»… или «енота»… и набили промеж воздуха, тайги самой чахлейшей… гарей да марей… гор, сопок… и так вот вспёрло, взрезало его, развалило хребтами, разбросало на шесть тысяч вёрст, а хребты так и стоят, острые, как лезвие, и режут ветер в лоскуты-ремушки… а он, тягучий такой, – снова сам с собой соединяется, как его ни режь… и это мне и нравится…
– Тэ-ак, – протянул Саня. – Дальше.
– А дальше, значит, этот наш с тобой Сибдальск разрезали по перекрёсткам и раскидали со всеми теплотрассами, ТЭЦами и гостинками на столько вёрст… Со всеми Саньками и Женьками, Оксанками и Олеськами… Нарубили, как черемшу, и только уже не камешками переложили, а целыми скальными развалами, курумными россыпями, залили воздухом этим то морозным, то знойно-хвойным, то степным… и рассыпали чуть не до Урала… и вот когда парнишка красноярский с владовским по телефону базарит про шабашки для своего пилёного «ипсунa», то тот его с полслова понимает, потому что они хоть и чёрт знает на каком языке говорят, но на одном… – Женя помолчал. – Чёрт знает на каком, но на своём, главное…
Хотя, слушай, – Женя заулыбался, – в каждом месте всё равно свои… что ли… допуски… В Омске – у пацанвы словечко есть: «приорали», ну в смысле погудели, покуролесили («вчера приорали так!»), а на Сахалине вообще всё шиворот-навыворот: автомат гидромуфтой называют, конструктор – разбором, а диски колёсные – титанами… Но это всё мелочи… главное, что меня самого куда ни кинь, я увижу эти пятиэтажки, теплотрассы, шиномонтажки – и узнaю, потому что это всё моё. И это мне помогает дома быть хоть где… и вот выходит, с одной стороны, я огромный, как Транссиб, а с другой, – Женю потихоньку начинало срубать с дороги, но ему было жалко засыпать, и он, бодрясь стопарями, уже покачивался, чертил указательным пальцем и ворочал языком всё труднее:
– А с другой… я, наоборот, мелкий, как щ-щ-щебёнка, серый, можно сказать, как гравий, как… э-э-э гравельный закосок… Как блок от панельной пятиэтажки… и в том моя сила… Я подробный, как щебёнка, но… покладистей ребёнка! Ха-ха! Действительно, иногда хочется покласть… на всё…
Саня смотрел на Женю с терпеливым теплом, отвалясь на спинку диванчика и держа в откинутой руке чуть склонённую стопку:
– Ну?
– Не нукай – не запрягал… Вот меня японцы, кстати бы, поняли… Ты заметил – у них этих нет… ну… – он вытянул руку вверх ладонью и поболтал, как ластой, прося подсказки, – ну как их… ну этих… Пе-пе-пе! – капризно передразнил он кого-то. – О, гениев! Гениев нет! Не-а. Бесполезно. Не принято рыло высовывать, они-то знают, в чём сила… Знаешь в чём? Хе-ге… В плече. В плече-е-е, брат… – Женя встал со стопкой и жамкнул Саню за плечо пятернёй. – А-а-а… эти з-западушники… – Женя презрительно махнул рукой, – якалы. Всё проякали уже…
– Не понял. Женя сел:
– Вот и я не понял: мы-то какого хрена туда лезем?! И я так скажу – вы лезьте, но без меня. И более того, мне как русскому человеку… ага… ближе японцы, чем якалы, считающие себя христианами… Я даже с батюшкой поспорил… Он, правда, наругал меня, конечно… и правильно, кстати, сделал… Нас надо ругать… Но мне всё равно… они ближе… иногда… и знаешь чем – смирением. И потому, братан, мне германские тачки не нравятся, хоть они и зверёвей… и напористей… и как-то накочепыженней… И имена у них в цифрах…
А я цифру не уважаю… Я слово люблю. А оно, – Женя поднял палец, – в начале было…
