Михаил Тарковский - Тойота-Креста
– Монолог Евгения из пьесы «Распилыш»!
– Ну давай! Хорош греть.
– Давай. И вообще – хорош, завтра рулить с утра. И так вон целую бабайку… приорали.
– Мы-ы зато не кур-рим папи-роса-ак! И-и-и-э не р-ревем по про-ошлому навзрыд… – взревел напоследок Женя:
– Я с утра как гравельный закосок буду и п… п… причёсен, и умыт!
– Причёсен, – передразнил Саня, – уже лыка не вяжет… Спать ложись, закосок…
2
С утра белый «блит» стоял опутанный шлангами в гараже на Снеговой. Ему мерили давление, меняли жижи, и он стоял, как лошадь под дождём, тихо набираясь сил. Купили масла, антифриза, какой-то океанской синевы незамерзайку в рыхло вздрагивающей бутыли. Женя удовлетворенно возился с канистрами, напевая:
– Та-дари-дара-дари-дарада…
– Слышь, дарада… ходовку, наверно, сегодня не успеем, – говорил Саня, – на завтра тогда. А я по делам поеду, давай, короче, сам… И звони. Если чо.
– Если чо, я сам тебя добуду, – сказал Женя и запел:
А пока шарашься по делам,
Разную дорожную приблуду
Я смогу купить себе и сам:
Свечи, трос, ключи и пассатижи,
И незамерзайку посиней…
Видно, я и сам меняю жижи,
Становлюсь и чище, и сильней!
– И походишь сильно на свиней! Заколебал… Посерьёзней будь маленько… Седни ещё Галя из Суньки [10]приезжает… Мне встречать её…
– Ма-не ишшо!… – крикнул было Женя и осёкся под тяжким взглядом Сани. – Молнию надо на куртке поменять.
– На рынок езжай…
– Я рвану на рынок к китаёзам, – не выдержал Женя, – сяду в серебристый «одиссей»…
– Пусть они тебя привалят тёсом и к хренам везут на Енисей! – в сердцах крикнул Саша и уехал.
До рынка Женя, экономя, долго добирался на автобусах. Рынок был насквозь китайским, но после попытки борьбы с китайским засильем бригадирили в нём подставные и редкие русские тётки. У одной из них Женя и спросил, можно ли здесь поменять молнию на куртке. Та мгновенно позвонила:
– Таня, беги-ка сюда! Щас. Подождите… или вон идите потихоньку… туда вот… Во-он… она идёт…
Навстречу по проходу меж прилавков бежала неуклюже одетая китайка. Она махала рукой.
– Я Таня… Моланию надо? Подём.
Они прошли в закуток, где Женя снял куртку и, поёживаясь, глядел, как Таня нахраписто вытряхивает пакет, как роется, подбирает замок, в котором и оказалось дело. И как, заменив «сабатьку», подгибает её пассатижами, а потом подшивает снизу белыми нитками и остяцкими, избыточными движениями откусывает зубами нитку:
– Сё… Парарадалоста.
– Сколько с меня?
– Торорублей.
– У вас всё торорублей, по-моему. Спасибо, Танюх.
– Париходите!
Потом Женя, почувствовав, что опаздывает, стал ловить машину, которая, как назло, не ловилась, потому что на улицах царила пробка и всем было или некогда, или не с руки. Наконец остановилась раздолбанная белая «гайка» – есть такой очень жизненный японский мини-вэнец с длинно-прямоугольными, гранёно выступающими задними фонарями, белыми и будто взятыми изморозью. «Гайка» была характерного костяного цвета, который бывает у ушатанных японских «беляшей», хлебнувших русской доли.
Водитель, мужичок с напряжённым лицом, было отказался, но, услышав цену, кивнул на переднее сиденье:
– Ну, садись. Сюда только…
Его звали Сергеем. Тусклая щетинка повторяла складки усталого и напряжённого лица, источавшего застарелую горечь и неудачу. Машина была завалена картонными коробками, полными парафиновых праздничных свечек: мишек, белочек, снегурочек, матрёшек… Сергей долгое время их благополучно производил, но произошёл какой-то обвал с долгами и кредитами, навалились налоги и кризис, и мишки эти спасительные вдруг перестали продаваться. Нарушилась каждодневным напрягом выстроенная цепочка. А семья требовала расходов, да ещё рассчитываться за стройку подошло время – всё и покатилось…
– А у тебя в Красноярске никому не нужны свечки эти? Смотри, какие… вон матрёшки… Спроси, ладно?
Иссушенный своей заботой, он ни о чём другом не мог говорить. Впервые Женя видел такую сосредоточенность на своём недуге. Несколько раз Сергей пытался поинтересоваться Женей, но сам же и не справился – настолько был в своём горе…
– А занять у знакомых?
– Да у всех, у кого можно, уже перезанимал, тут же, знаешь, как это всё трудно… У этого брал, у того просил, тому сам не дал. Не жизнь, одни взаимозачёты…
Впечатлительный и ответственный мужик так устал, что на него страшно было смотреть, да и борьба шла уже роковая – кто кого…
– Ты, главное, не пей, – сказал Женя.
– Да я даже пить не могу! – вскричал Сергей. – В чём и дело-то. Спать не могу… Просыпаюсь – и хоть… Ничего не могу… О-о-ох… Да ладно, справлюсь… Первый раз, что ль?
– В храм сходи…
– Да надо… а не умею как-то…
Кто-то ему позвонил, и он с тем же пересохшим и привычным раздражением отвечал измученными словами, что, мол, нет, сейчас не могу, ты же знаешь, что у меня тут творится… И привычность, с которой он научился объяснять окружающим свою болезнь, резала душу. Подъезжали к гаражам, и, ожидая, что Женя выйдет, Сергей уже сидел, отсутствуя, и обречённо настраивался на неравную и одинокую свою борьбу.
– Ладно, давай, – сказал он, томно и измождённо прикрывая глаза. Чувствовалось, что беда не только в нём самом, а и в окружающей жизни, тяжесть которой он острее других ощущает. И что очаг этой тяжести почему-то оказался именно в нём.
Вскоре в мастерскую подъехал Саня, и они отправились на Котельникова готовить ходовку. Заехали вверх по ледяному бугру к гаражам, загнали машину к механику с иссиня-стальными руками и лицом в таком чёрном крапе, что казалось, его обстреляли мельчайшим шлаком. Работал он с двумя сыновьями. Ездили они на двух белых «крестах».
Потом заехали на проспект Красоты и стояли над городом в одном из самых красивых освещений, которое бывает в ясную погоду, когда синева касается абсолютно всего – и неба, и воды, и льда, и грубого снега под ногами в твёрдой ёлочке от чьих-то скатов. Потом Саша провёз его на площадку над фуникулёром, которая была ещё выше, а даль с неё казалась ещё синей и стеклянней.
Снова стоял Евгений, заворожённый плотностью и многослойностью картины, и в который раз переживал поразительную близость домов и кораблей. С полётной высоты этой были явлены с топографической щедростью и мысы, и острова, и океанские прозоры. Пласты воды, проложенные причудливыми изгибами суши, послушно и густо повторял город. Плавгоспиталь был скрыт, только корма виднелась за серыми корпусами БПК. Полностью был виден крайний боевой корабль, похожий на огромную стрелу, это был «Адмирал Виноградов», бортовой номер 572.
– Хорошо вот так вот сверху смотреть, да? Сразу видишь всё, что любишь, и оно ещё понятней становится, ага? Такая карта…
– Ну.
– Я вот Влад твой, вернее, наш, люблю как раз за то, что здесь, как на карте, всё видно… Жалко только, что, когда вниз съезжаешь, пропадает многое… Не всё, конечно… Чо, поедем? Ты меня это… на Морвокзал отвезёшь потом?
– А чо?
– Да поброжу…
По дороге Женя не уставал дивиться городу – центральным улицам, стройным и столичным, с любовью и достоинством отстроенным на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Этим странным домам модерн в оранжерейных завитушках, будто из средней полосы перемахнувших морозную и неподъёмную Сибирь. И прижившихся в здешних тепле и влаге, и растущих себе, как в Питере, не вымерзая.
Текли по крутым улицам белоснежно-серебристые реки, ветвясь протоками, сливаясь и перестраиваясь, вспыхивая длинными стопарями, драконьими глазами. Проплывали раскосые фары, загибающиеся на крылья, зеркальца-баклажаны на тугой лапке. Обязательно попадался какой-нибудь турбовый «марк» без бампера с обнажённым квадратным радиатором почти до полу и с бивнеобразными патрубками. Протарахтел дизельком фургончик «ТигРос. Питьевая вода», пикап «мазда-марви» «Эгершельд. Аварийная», бело-синяя патрульная «креста». Глазастая под старину «мицуока».
– Слушай, я до сих пор в чувство прийти не могу…
– Чо ещё такое?
– Да не. Так-то всё нормально. Просто я поразился вчера, когда твои фотографии смотрел…
– В смысле?
– Ну, просто первая мысль была: откуда там… наши машины? Понимаешь? Ведь я целую жизнь с ними прожил… ну? С этими, не знаю… зверями, существами какими-то непонятными с раскосыми фарами… Сань, ну ты подумай: разве какому-нибудь перегону с Запада, с какого-нибудь Выборга, в голову пришло бы так одушевить эти все «опеля»-«фольксвагены», как мы… их одушевили?!
– «Карины»-«марины»?
– Но. «Кресты»-«мажесты»… Мне кажется, на это только очарованная дальневосточно-сибирская душа способна…
И Женя снова вспомил фотографии, где на заснеженном хоккайдском перекрёстке стояли со странными номерами знакомые до сердечной дрожи: грузовичок «ниссан-атлас», колхозный универсал «ниссан-ад», микрик «хонда-степвагон», рысистый молодёжник «хонда-торнео», шмопсик «ниссан-марч», всепролазная «делика», знакомая «тойота-гайа» и белая «креста» в 90-м кузове.
