Уходящие из города - Галаган Эмилия

«У него такая походка враскачку из-за того, что он научился балансировать по-другому, – подумала Лу. – Центр тяжести тела, наверное, смещается, если нет рук…»

Парень смотрел прямо перед собой. Ничего не говорил, не просил, даже таблички при нем не было – только эта дурацкая жестяная банка на шее.

У него было молодое лицо, без морщин. Лицо с застывшим, окаменевшим выражением. Выражением без выражения. Потому что выражать ему было нечего. Все выражали его руки, а точнее – их отсутствие.

Молчание.

Шаги.

Монетки в банке (Лу их не видела, не могла видеть, но знала, что они там есть).

«Нищим не подавай! Бабулькам, женщинам с детьми – никому. Они там все ряженые. Больные, увечные – все ненастоящие. Притворщики!»

Господи, хоть бы он притворялся!

Руки – это не рукава, их не закатаешь внутрь тела.

Господи, хоть бы он притворялся!

Парень уже давно ушел, исчез из поля зрения, а Лу все повторяла и повторяла про себя только одну мысль: «Хоть бы он притворялся».

Потом Олеська схватила ее под руку и потащила к дверям. Они много бродили по городу, так что Лу от усталости перестала чувствовать ноги, а от обилия впечатлений – мысли. Соборы, дворцы, картины, скульптуры… Холодный ветер и ослепляющий свет.

Шпили.

Золото.

Гранит.

В поезде, когда они возвращались домой, Олеська, бесконечно счастливая, посмотрела в лицо Лу и сказала:

– Я увезу его с собой.

– И я, – прошептала Лу.

И они увозили – каждая свое.

…Как нам дается благодать

В восьмом классе Влад сочинял «Дневник убийцы». Писал его целую четверть, прямо на уроках, старался, аж пыхтел. Ктория Санна один раз даже попыталась у него эту тетрадку отобрать, но Влад вцепился как клещ. Молча тянул на себя, пока она не отпустила. Тогда у Влада на даче жил друг его отца, видимо, влипший в историю или, как многие неудачники в девяностых, пропивший или проигравший свою квартиру. Влад с какого-то перепугу решил: это маньяк (все уши об этом прожужжал Андрею, но тот не верил: бред же). Стал вести от его лица дневник, описывать, как он всех убивает.

«Я подкрался к нему сзади, накинул на шею веревку и душил, пока он не посинел» (как увидел, что тот посинел, душил же сзади?).

«Я ударил его по голове кирпичом пять раз, кирпич раскололся, и я ударил его кулаком в нос» (а кулак не раскололся? что там за голова такая – гранитная?).

«Я топил его в реке, пока он не перестал пускать пузыри» (какие пузыри, мыльные?).

Один раз написал даже что-то типа: «Я воткнул ему в глаз палку, а она вылезла через ухо». Потом его занесло в романтику: «Все свои преступления я посвящаю одной женщине. Ее зовут Полина». Хорошо еще, что в стихи не вдарился.

В том же году Андрей с Владом совершили побег в старый квартал – уголок Заводска, где сохранились старые, дореволюционные дома. Кажется, в одном из них жили бабушка и дедушка Сергея Герасимова. Дворы там небольшие, квадратные, пустые – без беседок, качелек и почти без машин. Где-то есть деревья, старые, мощные, но большую их часть уже спилили: бывали случаи, когда какой-нибудь древесный исполин, с виду могучий, но изгнивший изнутри, падал. Еще в конце восьмидесятых одно дерево убило молодую женщину, другое – ребенка, поэтому от них стали планомерно избавляться, тут уж не до сантиментов – или мы их, или они нас. Детей в старом квартале жило мало: говорили, что это дома для больших шишек еще той, советской поры, дескать, сейчас они доживают свой век, а молодежь вся разъехалась. Впрочем, часть квартир скупили новые русские, поэтому иногда во дворах можно было заметить припаркованный шестисотый «мерс» или другую крутую тачку.

Некоторые дворы запирались на железную калитку с кодовым замком. Такие и манили больше всего, особенно Благодатный. До революции улица, на которой находился дом, называлась Благодатной, потом – Дзержинского, потом опять – Благодатной (спасибо Тарику с его краеведением, Андрей все эти пертурбации отлично помнил).

Но что Благодатной называется вся улица, знали не все, чаще говорили: Благодатный двор, потому что двору подходило это название. Дома там были розоватые, с высокими узкими окнами и небольшими острыми башенками на крыше. Зимой с этих крыш, слишком покатых, сходили огромные пласты снега, но никого еще не убило, как-то обходилось – может, из-за благодатности улицы. Собственно, легенду о благодатности как-то мимоходом рассказала Андрею мама. Она сама тогда еще не слишком верила во всякое такое… это было до исчезновения Ленки, до всего… В общем, в том доме жила старушка. Добрая-добрая, тихая-тихая. Выходила каждый вечер кормить котов. А котов там жило – тьма: подвалы огромные – до революции все делали на совесть, даже подвалы рыли глубже, чем сейчас. Наплодилось кошек видимо-невидимо – черных, белых, полосатых и трехцветок, несущих счастье. Старушка выносила им когда куриные головы, когда рыбьи скелеты, когда лакомую говяжью печенку, а коты бежали к ней, задрав хвосты, и орали мявом.

– Хорошая она была, старушка. Маленькая такая, в каком-то рванье ходила всегда. Ни разу за всю жизнь слова дурного никому не сказала. Немая была.

А после ее смерти… ничего, в общем, не изменилось, только котов стало меньше. Но однажды кто-то заметил, что у двора есть такое свойство: обычные слова в нем эхом тут же отскакивают от стен, как резиновые прыгуны. А вот грубые слова или мат – нет. То есть если прийти туда и проорать: «Мама!» – услышишь в ответ: «ма, ма, ма, ма».

А если крикнуть: «Блядь!», то – ничего. Мертвая тишина. Вообще как в могиле. Многие из ребят клялись и божились, что лазили туда – и все было именно так: «Не веришь – сходи проверь!» Проблема в том, что влезть в Благодатный двор не так-то просто. Жители, видимо, измученные такими «проверяльщиками», которые приходили в их двор и принимались орать матом, огородили вход забором с огромными воротами, которые отпирались кодовым замком. А тех, кому все-таки удавалось прошмыгнуть, очень часто ловили бдительные местные бабульки и, если у человека не было хорошей легенды – к кому пришел и зачем, его выкидывали взашей как хулигана.

Андрей с Владом решились пролезть в тот самый двор. Проверить. Что им, слабо, что ли? Шли и бодрились:

– Не торопись-пись-пись, приободрись-дрись-дрись, мы застрахуем-хуем-хуем на всю жизнь!

Тогда это считалось смешным. Тогда вообще смешным казалось все – и шутки про алкашей, и Ельцин, и вся жизнь. Жалко, Андрей так и не понял, как это работает, и не научился шутить сам; даже анекдот пересказать так, чтоб люди смеялись, у него не выходило.

Андрей первым перемахнул через забор, кованый, с завитушками – есть куда ногу упереть. Потом Влад полез. Старался, зубами скрипел, но справился – взобрался на самый верх, посмотрел вниз, сказал: «ой», – и замер – одна нога здесь, другая там, руками в забор вцепился. И сидит. Таращится в пустоту.

– Вниз, вниз спускайся! – громко шепнул Андрей. – Ну!

А он сидит столбиком, как украшение ворот. Потом перещелкнуло что-то у него, он ногу на правильную сторону перенес и стал спускаться. В какой-то момент нога соскользнула с завитушки, Влад чуть не упал, а точнее – не чуть, а упал, только низенько так, несерьезно, ударился небольно, встал, отряхнулся.

– Ну, ты как в первый раз, – сказал Андрей.

– Не в первый, просто забыл уже. Вырос. Мелким лазил часто. – Влад покраснел и смешно дернул правым ухом.

– Пошли.

Двор и правда был пустой. Зацементированный. Даже лавочек у входов в подъезды не было. Даже никаких кустиков. Просто ровная площадка, и все. Андрей и прихрамывающий Влад вышли на середину двора.

– Давай на три-четыре. – Андрей хотел броситься с места в карьер.

– Дай отдышаться… – пропыхтел Влад.

Немного постояли. Набрали воздуха в легкие. Зачем-то задрали головы вверх, как собаки, которые собрались выть на луну. И…

Они ничего не увидели такого, необычного. Небо черное, как везде. Черное-черное небо. Обрезано аккуратно, в квадратик. Как та знаменитая картина.