Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

– Называется она «Помоги себе сам», ты это знаешь, и они не дебилы, а люди с ограниченными возможностями.

– Точно, я это и имела в виду.

– А как тогда насчет той женщины, которая выращивает пекинесов и ездит на спортивном «транс эме» нежно-голубого цвета? Ты мне рассказывала про нее. Как ее там? Она еще дала тебе наклейки на бампер «Я люблю своего кота». А тот парень, который строит дирижабль у себя на заднем дворе? Им что, тоже по пятнадцать?

– Нет, – отозвалась Лу Энн, задумчиво глядя в окно и то открывая, то закрывая словарь.

– А сколько лет Салу Монелли?

Лу Энн закатила глаза. Сал Монелли! Имя этого несчастного ввергало Лу Энн в такую панику, что она запретила ему трогать любой образчик продукции, если он не был упакован и запечатан. Вся жизнь Лу Энн была омрачена страхом перед сальмонеллой, и однажды, в запальчивости, она даже взялась утверждать, что единственный безопасный способ есть картофельный салат – это залезть головой в холодильник и есть его прямо там.

Но теперь ее занимало не это.

– Он правда хочет, чтобы я приехала, – продолжала она повторять, и, хотя она уверяла меня, что прямо сейчас решать ничего не станет, я кожей чувствовала, что рано или поздно она уедет. Я слишком хорошо успела ее узнать.

Похоже, мир расползался по швам. Мэтти гораздо чаще бывала в отъезде и «смотрела птичек», чем оставалась дома. Терри, рыжеволосый врач, переехал на север, в резервацию индейцев Навахо (работать, а не потому, что у него там был «подушный надел»). Отец Уильям явно страдал от того, что люди в Питтмэне называют «расстроенными нервами».

Когда мне в последний раз удалось по-настоящему поговорить с Мэтти, она сообщила, что в воздухе пахнет бедой. Эстевана и Эсперансу нужно срочно перевезти в более безопасное место подальше от границы. Причем вариантов было немного – Орегон и Оклахома. Плоская, унылая Оклахома.

– А что случится, если они останутся здесь? – спросила я.

– Миграционные службы шумят. Могут заявиться, арестовать наших гостей и тут же депортировать. Даже минуты не дадут, чтобы посидеть и подумать.

– Куда придут? Сюда? – не поняла я. – В твой дом?

Мэтти утвердительно кивнула и сказала, что я, вероятно, догадываюсь, чего тогда будут стоить жизнь Эстевана и Эсперансы. Медного гроша не будет стоить.

– Но это неправильно! – возмутилась я. – Как они могут высылать из страны человека, зная, что дома его убьют? Должны быть какие-то другие способы.

– Единственный законный способ человеку из Гватемалы остаться здесь – это доказать в суде, что он был там в смертельной опасности.

– Но ведь они и были, Мэтти, и ты это знаешь. Ты знаешь, что с ними случилось. Что случилось с братом Эсперансы и с другими.

Я не упомянула их дочь, потому что не была уверена, знает ли о ней Мэтти. Но, наверное, должна была знать.

– Их собственных слов мало. Нужны улики. Фотографии, документы.

Мэтти подхватила покрышку, и мне показалось, что она сейчас швырнет ее через всю мастерскую, но она просто положила ее на стопку, стоящую рядом со мной.

– Когда люди бегут, спасая собственную жизнь, – сказала она, – они, как правило, не тащат с собой картотечные шкафы с уликами.

Мэтти нечасто бывала резкой, но уж если бывала, ее слова сочились сарказмом.

Мне не хотелось верить, что мир так несправедлив. Но, увы, доказательства были прямо у меня под носом. Будь правда змеей, она бы давным-давно меня укусила. А может, и сожрала бы целиком.

12. Назад, в страшную ночную тьму

В три часа пополудни все цикады вдруг замолкли, наступила такая тишина, что стало больно ушам, и часам к четырем в этой тишине послышались отдаленные раскаты грома. Мэтти повесила на окне мастерской табличку «Закрыто» и сказала:

– Поедем со мной, я хочу, чтобы ты это понюхала.

Она позвала и Эсперансу, и, к моему удивлению, та согласилась. Я отправилась наверх, чтобы позвонить Эдне и миссис Парсонс и сказать им, что приду попозже, хотя могла бы обойтись и без телефона – просто крикнуть через парк. Эдна не возражала: у них все было отлично, с детьми никаких проблем. В самый последний момент к нам присоединился и Эстеван, у которого был выходной – его ресторан сняли для какого-то семейного торжества, и он оказался не нужен.

Мы все забрались в машину Мэтти – Эсперанса устроилась на коленях мужа, а я – верхом на ручке переключения скоростей. Наша троица не представляла, куда и зачем повезет нас Мэтти, но атмосфера была пропитана ожиданием чего-то необычного. У меня было ощущение, словно я отправляюсь на свидание вслепую с судьбой, причем кто-то мне нашептал, что судьба выглядит как Кристофер Рив.

Мэтти рассказала нам, что для индейцев, которые жили в пустыне задолго до того, как на этом месте вырос Тусон, этот день был первым днем нового года.

– Что, двенадцатое июля? – спросила я, потому что был именно этот день, но Мэтти ответила, что дело не в дате. Новый год начинался с первым летним дождем, и все оживало: люди выходили в поле и что-то сажали, дети нагишом носились по теплым лужам, пока их матери стирали одежду, одеяла и все остальные пожитки, а потом они пили вино из опунции до тех пор, пока не падали со счастливыми улыбками на лицах. И даже животные и растения, казалось, праздновали конец периода засухи и начало новой жизни.

– Вот увидите, – сказала Мэтти, – с вами будет то же самое.

Она свернула на гравийную дорогу. Мы прогрохотали через выжженное добела лоно нескольких пересохших каменистых ручьев и наконец остановились на возвышении в миле от города. Выйдя из машины, вся наша компания двинулась на вершину холма, который венчала собой небольшая рощица мескитовых деревьев.

Перед нами, раскинувшись между двумя горными грядами, будто в колыбели, лежала вся Долина Тусона. Идущая от нашего холма под уклон к городу низина была похожа на ладонь, которую читает гадалка – со всеми линиями жизни и судьбы, прочерченными на ней высохшими руслами ручьев и речек.

С юга медленно приближались грозовые тучи. Они были похожи на гигантскую темно-синюю занавеску, которую задергивала рука Господа. За этой занавеской скрылись очертания гор на противоположной стороне долины, но когда нервные молнии устремлялись от туч к горным вершинам, в свете электрических разрядов были видны их мрачные силуэты. Сзади подул холодный ветер, и мескитовые деревья зябко задрожали.

Возбужденные птицы носились у самой земли и раскачивались на тонких стеблях растений.

Что не переставало меня удивлять в пустыне, так это обилие жизни. Как истинная деревенщина из холмистого Кентукки, я приехала в Аризону, ожидая увидеть здесь бескрайнее море песчаных дюн – то, что показывали в вестернах и мультике про Меткого МакГро. Но настоящая пустыня выглядела совсем иначе. Здесь росла трава, росли деревья и кусты – точно такие же, как и в других местах, хотя цветом они отличались, и у всего живого были шипы.

Мэтти говорила нам названия растений, но иностранные слова влетали мне в одно ухо и вылетали в другое, и я запомнила только несколько. Сагуаро – это деревья с колючими ветвями, такие же высокие, как обычные деревья, но тонкие и настолько похожие на людей, что, кажется, они подсматривают вам через плечо. В это время года они носят корону из ярко-красных фруктов, которые раскрываются, словно рты, обрамленные пухлыми губами. Окотильо – колючие палки, группами торчащие из земли, которые казались бы совершенно мертвыми, если бы на каждом стебле, наверху, не алели почки будущих цветов. Выглядели они как свечки, торчащие из самых недр ада.

Мэтти сказала: то, что кажется мертвым, на самом деле спит. Как только дожди напитают корни этих растений, они сразу же выбросят листья и цветы, да так быстро, что за этим можно буквально наблюдать вживую.

По мере своего приближения туча распалась на множество фрагментов, исторгающих из себя длинные плети ливня, которые, не доходя до земли, вспенивались туманным плюмажем. Казалось, в городе вспыхнуло сразу пять-шесть десятков пожаров, только дым от них шел не вверх, а вниз. Если присмотреться, было видно, что в некоторых местах дождь даже не достает до земли, а просто растворяется в сухом воздухе, преодолев чуть больше половины пути с небес.