Александр Петров - Сестра Ноя
Я ловил себя на желании броситься ей в ноги, поцеловать её жилистую руку, только останавливал себя, зная, что доведу старушку до крайнего смущения. Этот тип русской женщины не нуждался ни в благодарности, ни в сочувствии, хотя бы потому, что ничего особенного в своём подвиге она не видела, а просто жила и переживала всё, что Господь послал, уготавливая венцы в Царствии Небесном избраннице Своей.
Не скрою, с огромным сожалением покидал я на следующее утро эту старенькую избушку с дивной женщиной, живой святой – только Ангел мой беззвучно повелел встать, попрощаться и идти, идти дальше. Тимофевна от денег отказалась, и пока я незаметно сунул несколько купюр под подушку, почти незаметно сунула в мой рюкзак пакет с малосольными огурцами, вареными яйцами, зеленым луком, салом и краюшкой ржаного хлеба – да и отвесила на прощанье поклон, коснувшись пальцами земли, так и не подняв на меня глаз.
В тот день на мою бодрую Иисусову молитву стали наплывать прозрачные воспоминания из моей жизни, которая раньше мне чаще всего представлялась цепочкой несчастий и чередой глупости. Раньше, но не в этот день. Сейчас, видимо после урока смирения, преподанного мне Тимофеевной, события прошлого выглядели шагами младенца, который шлепает гнущимися ножками, виляя из стороны в сторону, только мама держит его за ручонки, не давая упасть, не позволяя сойти с дорожки в канаву или свалиться в лужу. Да, этим младенцем, делающим первые шаги, был я и, пожалуй, мои близкие, которые «делали мою жизнь» – это мы неверными ногами, зигзагами плелись по жизни, ведомые Ангелом. Куда? Да, в то самое Небесное Отечество, которое приготовил Бог, любящим Его, детям Своим, чтобы поделиться с ними блаженной любовью.
На пульсирующую ткань молитвы прозрачным солнечным зайчиком наслоилось воспоминание того судьбоносного дня, когда Бог свёл меня с Машей. Ведь там было много детей и взрослых, много красивых девочек с цветами в белых бантах, но лишь на Машу упал тот необычный указующий луч света, от которого всё её существо засияло, а мне в сердце что‑то ударило и грудь затопило теплом… Потом нас развели по классам. После ремонта школа вся еще пахла скипидаром, а краска на партах приставала к брюкам и рукавам пиджаков. В классе от солнца и цветов стало душно, и даже распахнутое окно рядом с учительницей не приносило свежести, а только добавляло жаркого воздуха, напитанного испарениями асфальта, скипидара и печального запаха умирающих цветов. В первый учебный день у нас состоялся всего лишь один урок, но эти сорок пять минут в духоте и без Маши показались мне долгим мучением. Перед нашими глазами ходила пожилая учительница, взволнованно размахивая руками, что‑то рисуя на доске, поправляя шелестящий целлофаном ворох цветов на своем столе – а передо мной как солнце на сером небе, выглядывающее из‑за плотных туч, улыбалось неземной улыбкой сияющее лицо девочки Маши.
Когда прозвенел звонок и нас, наконец, отпустили, я выскочил на крыльцо и стал ждать, когда же выйдет девочка, но её не было. Что поделать, поплелся домой, где мама накрыла праздничный стол с салатом, лимонадом и абрикосовым тортом. Со стыдом, через силу улыбался маме, ел вкусный салат, не ощущая вкуса, запивая шипучим–колючим лимонадом, что‑то отвечал невпопад, а сам всё время косил глаза в сторону окна, открытого во двор, где вот–вот должна же была наконец появиться солнечная девочка.
И она появилась! Наверное, тоже из‑за стола с салатом, тортом и лимонадом. Я чмокнул маму во влажную щеку, поблагодарил её за вкусный праздник и выскочил во двор. Девочка сидела на краешке моей любимой скамейки и при моем появлении, сорвалась с места и чуть ли не побежала ко мне. «Где же ты был(а) так долго!» – вопили наши глаза. Но мы, воспитанные дети, взяли себя в руки, чинно присели на лавочку и, запинаясь от волнения, приступили к светской беседе о том, о сём. Потом подъехал на «Волге» Машин папа, подарил ей целый рубль и предложил сходить в кафе.
Весь день, тот волшебный светлый день, нам приходилось удивляться, насколько мы похожи. Оба в годовалом возрасте довольно бегло говорили, в четыре уже зачитывались первыми книжками и писали первые стихи, к наступлению школьной поры пережили крушение «первой любови», имели опыт потерь и разочарований, непонимания близких и одиночества. В кафе мы слушали песню Робертино Лоретти, знали наизусть итальянские слова и тихонько подпевали. У нас было одно и то же тайное место на берегу водохранилища, где мы иногда скрывались от дождя и от людей. Нам нравилось одно и то же и отвращали похожие вещи. Нам вместе было удивительно легко и радостно. Вот так, в первый день знакомства, мы поняли, что наша встреча – это навечно.
Через три года у моего отца случился кризис, им вдруг «овладело беспокойство, охота к перемене мест». Он даже ездил в Иркутск, чтобы познакомиться с городом и новым местом работы. Предполагалось, что и мы с мамой поедем вслед за ним. Потом отец еще выезжал в Новосибирск и Красноярск… Эта неопределенность нашего будущего местожительства тянулась несколько месяцев. Разумеется, для меня эти дни стали испытанием на терпение и, пожалуй, на веру в силу молитвы. Я вполне трезво осознавал свою детскую слабость, видел мятущегося отца, смирившуюся с его решением мать – и ничего у меня не было, кроме молитвы. Да, тогда я впервые молился так, как горит сухое дерево от попадания в него молнии.
В те трудные месяцы я, должно быть, выглядел не очень героически, потому что однажды Маша во время прогулки спросила, что со мной, почему я такой грустный. Я минут десять молчал, сомневаясь, стоит ли говорить ей об отъезде… В это время мы оказались в нашем кафе, сели за столик и стали ждать нашу веселую официантку. Сквозь огромные витринные стекла в помещение кафе лился яркий солнечный свет, было душно и немного страшно.
…И вдруг спертый воздух наполнился звуками с детства знакомой песни. Мы узнали «Ave Maria» Робертино Лоретти – и переглянулись! Сразу будто посвежело. Из глубины памяти поднялись воспоминания детства… Тогда я решился и сказал Маше о нашем возможном переезде в другой город, в Сибирь. Она низко опустила голову и немного помолчала, видимо, пытаясь разгадать тайну моих слов. И вдруг Маша вскрикнула, выскочила из‑за стола, плюхнулась на соседний стул, чуть не упала с него, бросилась мне на шею, крепко обняла и заплакала. Её лицо исказила гримаса боли, проступило выражение абсолютной беспомощности, как у маленьких детей, потерявших маму, от чего меня будто по сердцу резануло. Она разрыдалась и со всхлипами, размазывая слезы по искаженному болью лицу, запричитала.
Мне показалось, будто нас подняло высоко в небо, в самую гущу грозовой тучи. Вокруг воздух содрогался от грома, метались молнии, нас накрыло водопадом, град исколол кожу и одежду до трещин – и сквозь грозовое безумие высоким чистым голосом итальянский мальчик признавался в любви Божией Матери, а меня наполнял острой болью плач испуганной девочки, которая вцепилась в меня в поисках защиты и утешения.
— Арсюшенька, миленький, как же так! Ты понимаешь, мы же с тобой больше никогда, никогда не увидимся! Понимаешь – никогда! Я же умру без тебя! Я умру!.. Без тебя!..
— Ну, что ты, Машутка, не надо, не плачь, – бормотал я, ошеломленный этим внезапным приступом страха. – Может всё еще обойдется. Нет, нет, ты что!.. Мы с тобой никогда не расстанемся. Мы с тобой всегда будем вместе.
— Я умру, я умру без тебя, – повторяла она, как безумная.
И эта обида на лице, и эта беспомощность, и побелевшие пальцы, вцепившиеся в меня, и ручейки слёз по щекам, и огромные влажные глаза на красном лице, и, – столько же там было бездонного горя, острой боли… Что я мог сказать ей в утешение? Только одно…
— Маша, мы ничего не можем. Мы же еще такие маленькие. Что у нас есть? Только молитва! Давай молить Пресвятую Деву Марию, чтобы она нас никогда не разлучила.
— О–о-о, Арсюша, я обещаю молиться!.. – Девочка с такой надеждой ухватилась за мои слова, как утопающий за проплывающее мимо наполовину затопленное бревно. – Я так буду молиться, как!.. Пусть я сгорю в молитве как свеча! – Она подняла на меня огромные глаза и громким шепотом умоляюще произнесла: – Только не бросай меня…
Если честно, эта истерика девочки меня ошеломила!.. В моей семье никто никогда не позволял себе прилюдно рыдать, кричать, обливаться слезами, не обращая внимания на вытаращенные глаза окружающих. Меня пронзила сильная жалость к девочке и страх, что она вот сейчас, прямо здесь возьмет и умрет от горя. Да, я попросту испугался таких сильных чувств! Возвращались мы домой подавленные. Маша на прощанье положила свою холодную ладошку на мой нервно сжатый кулак, чуть слышно выдохнула: «прости, пожалуйста» – и мы расстались. А на следующее утро она, как ни в чем не бывало, улыбалась и была совершенно спокойна. Она подошла на перемене и шепнула: «всё будет хорошо, вы никуда не уедете, я знаю»… Так и случилось. Отец успокоился, всё вернулось на прежние насиженные места и жизнь потекла дальше, по надежному руслу.
