Сергей Каледин - Записки гробокопателя
Я (прерывая): Сергей Алексеевич, а ведь под сомнение поставил не только я, но и недавнее решение политбюро…
Филимонов (прерывая): Не будем так, не будем так… нас никто не уполномочил, и вы, наверное, не владеете за всех. По нашему перечню, если речь идет о частном случае, если там один, ну два человека, можно показать. Когда же мы начинаем на факте двух-трех человек делать обобщение… Нет, художественная сторона у вас там есть, присутствует, и вы это выливаете, хотя они и строительные.
Я: Главный редактор журнала предоставил цензуре и Главному политуправлению полный карт-бланш…
Филимонов: Кого?
Я: Предложил дать рецензию, отзыв, комментарий — что угодно в том же номере, где и повесть…
Филимонов: Мы с вами ни к чему не придем…
Я: Значит, вы считаете, что мы с вами не найдем общего языка?
Филимонов: Почему? Общий язык я имею и сейчас.
Я: Давайте договоримся о встрече, а?
Филимонов: Давайте, хотя и ни к чему.
Канцелярская папка с надписью «Склока» (история «Стройбата») начала распухать. В конце октября 1988 года я во второй раз подошел к старинному особняку на Кропоткинской. Главная военная цензура. Дежурный, сличив меня с паспортом, вызвал лейтенанта. Тот повел тайными ходами и у очередной двери сдал полковнику. Полковник, оправив мундир, постучался в нужный кабинет, вошел и, кивнув в мою сторону, мрачно сказал встающему из-за стола генералу: «Вот». И отошел к стене.
— Добрый день, Сергей Евгеньевич, — радушно сказал старый седой генерал. Как самочувствие? Присаживайтесь.
— Насчет разъяснений, — виновато напомнил я, занимая назначенное генеральским пальцем кресло. — А здоровье никуда, все плачу по ночам.
— Пилюльки, может, какие, — посочувствовал генерал.
Первое время наш разговор пробуксовывал, не схватывался, нудно повторяя телефонный. Тем не менее я что-то молол, апеллируя к Политбюро.
— Политбюро не надо трогать, — генерал вдруг резко изменил рыхлый ход разговора… — Есть перечень.
Он достал из сейфа красную книжечку и, полистывая ее, приговаривал:
— Во-первых, вы писатель… Не может быть, что вы не в курсе. Есть перечень сведений… Главлит им руководствуется…
— Дозвольте взглянуть.
— Да у вас же у самих, наверное, есть?
Я театрально развел руками.
— Откуда? Ничего у нас нет. Голяк.
При этом я блудливо выкручивал шею, стараясь заглянуть в лежащую перед генералом книжечку. Генерал же локтем загораживал текст.
— Вы прям как второгодник, Сергей Евгеньевич, — по-отечески пожурил он, списать хочете…
— В точку попали, товарищ генерал; я и есть второгодник, в девятом классе выгнали на…
Генерал расцвел.
— То-то я и думаю: писатель, а такие слова…
Я закивал.
— Все правильно, Сергей Алексеевич, все правильно… взглянуть бы, а? По-свойски, по-военному: вы — генерал, я — рядовой.
— Так ведь секретно, — вяловато отбивался цензор. Но чувствовалось, что показать хочется.
— Какие там секреты, Бог мой! — порол я ахинею, зацепившись за краешек заветной брошюры. — Вы мне покажете, я ребятам своим перескажу, друганам, товарищам по перу: Маркову Георгию Мокеевичу, Проскурину Петру Лукичу, Бондареву… расскажу им, чего нам можно, чего нет.
— Знакомы с ними? — уважительно удивился генерал.
— А то. Домами дружим, в баньку ходим, бабы наши фасоны обсуждают…
И генерал поддался. Он повернул ко мне текст, ладонями прикрыв при этом номера параграфов сверху и снизу, для прочтения оставался лишь узкий просвет.
— Еще чуть-чуть, — игриво упрашивал я цензора. — Ка-апельку. Только параграф.
С таким же энтузиазмом я в свое время склонял к любви особ противоположного пола. В данном же случае мы скорее напоминали голубую пару.
Но генерал был крут:
— Параграф не надо! — рявкнул, сведя на нет мои домогательства. — Чего могу — даю. И — будет!
В щели между чисто вымытыми генеральскими ладонями значилось следующее:
Перечень сведений в Вооруженных Силах СССР, запрещенных к открытому опубликованию.
СЕКРЕТНО № 2651
«Утверждаю»
21 июля 1988
С. Ахромеев
Упоминание о низком политико-моральном состоянии личного состава Вооруженных Сил СССР, в том числе о негативных отношениях между военнослужащими…
Сведения о неудовлетворительном состоянии воинской дисциплины (общая оценка, характер, взыскания, количество…) в центральных и окружных открытых видах информации…
— Мы уж и так и сяк пытались… — генерал вздохнул, — все равно политико-моральное вылазивает… Вы, Сергей Евгеньевич, думаете, что в стройбате собраны…
— Я не думаю, я служил в этом стройбате, товарищ генерал. Нас в шестьдесят девятом согнали из всех стройбатов страны, сволочь, неугодную по разным причинам, и гнали на исправление в Билютуй, в Забайкалье. Знаете, там урановые разработки. Там солдаты на полгода меньше служат, зато потом приплод не дают, себе подобных не размножают. Половое атрофируется.
Генерал покачал головой, заловив меня на явной лжи.
— Но вы-то дали, Сергей Евгеньевич, приплод имею в виду.
— Так меня не довезли до урана. В Ангарске тормознули.
Генерал оживился.
— Частный случай, частный случай. Нельзя исключительный случай накладывать на все вооруженные силы. У вас там драка, рота на роту…
— Да я сам в ней участвовал.
— Все равно: частный случай. Два-три человека, группа даже — пожалуйста. А часть целая — не на-адо. Это неправильно будет. В редакции же все знают. Заместитель главного редактора знает. Перечень утвержден маршалом Ахромеевым.
— Какой маршал у нас, однако, интересный! Одной рукой цензуру утверждает, а другой Рейгана уверяет, что у нас свобода слова. Нехорошо получается.
Наш разговор пошел по второму кругу. У генерала начался обед. В кабинет робко протискивались подчиненные, безмолвно напоминая шефу о своевременном приеме пищи, но генерал разговорился.
— Я даже, честно говоря, удивился, как это журнал берет такую повесть. Еще еврей там у вас… Политическое у вас там. Национализьмом пахнет… солдаты женщин в казарме сношают… Неэтично.
— А вы читали «Один день Ивана Денисовича»? — перебил я генерала.
Полковники, прилипшие к стене, синхронно дернулись, укоризненно взглянув на меня как на пукнувшего не ко времени недоросля. Но генерал не смутился, лишь трясанул погонами.
— Да. Знаю такой роман… Вам страницы предоставлены, а вы и рады…
Я встал.
— Всего хорошего, товарищ генерал.
Цензор проводил меня до дверей и, передавая застоявшемуся полковнику, по-отечески попросил не рассказывать никому о нашем разговоре.
Но я ему испортил весь уют.
— Дорогой Сергей Алексеевич! Даю честное слово, что, как только выйду из военной цензуры, тут же постараюсь рассказать о нашей встрече как можно большему числу людей. Не взыщите.
В приемной Главного политического управления повсюду висели плакаты: указательный палец мрачного воина грозил посетителю: «Помни о военной тайне». Я зашел в кабинку местного телефона. Телефон молчал. Я затравленно стал шарить глазами в поисках инструкции и нашел ее: «Закрой плотно дверь!» Притянул плотнее дверь — телефон загудел.
Заместитель начальника отдела культуры полковник Волошин отыскался тут же. Я зашел с обкатанного козыря: я в инфаркте и начинаю самоубиваться прям здесь, в телефонной будке.
— Подождите!
Красивый, моего возраста полковник Волошин легкой побежкой спустился со ступенек. В руке он держал листки бумаги.
— Может, «скорую», Сергей Евгеньевич?
— Не надо «скорую», скажите лучше, печатать будете?
Полковник мужественно повел красивой головой.
— Н-нет! Не будем. Плохая повесть, Сергей Евгеньевич. Очень плохая. — Он потряс зажатыми в руке листочками. — Это заключение ПУРа.
— Дайте, — попросил я худым голосом.
Полковник, совершая должностной грех, побоялся отказать умирающему, разжал пальцы.
…С.Каледин собрал все отрицательные факты, всю грубость, всю жестокость и бессмысленность, которые рассыпаны по всем стройбатам страны… В наши дни, столь горячие обострением межнациональных отношений, напечатать повесть «Стройбат» в журнале с громаднейшим тиражом — это значит сыграть на руку врагам перестройки, националистам…
Повесть печатать не нужно. Однако руководство журнала, ссылаясь на демократию и гласность, может опубликовать ее. После чего хорошо бы организовать несколько оперативных рецензий. Лучше бы о ней в печати промолчать, но это маловероятно…
О.А.Финько, член союза писателей СССР
И тут я понял, что, кажется, «Стройбат» напечатают. Слишком уж много дураков, запрещающих его.
Главный редактор был недоволен моим поведением.
