Сергей Каледин - Записки гробокопателя
— Ну, суки, узнаю, кто бесхоз сломал!..
Раевский отомкнул замок и вышел, хлопнув дверью.
Носенко взял следующее заявление. Воробей следил за его губами.
— Ве-ли-ка-нов. — Носенко разбирал Кутину фамилию.
Кутя беспомощно тыркнулся в углу на табуретке, открыл рот, но ничего не сказал.
Воробей шагнул вперед.
— Это… Он ветеран.
— Тебя забыть спросили! — рявкнул Носенко. — Это еще что за чмо?
— Тут у нас один… — промямлил Петрович. — Куда лезешь? — обернулся он к Воробью. — Заступник! Сидишь — сиди, пока не спрашивают. Знаю я вас, герои…
Воробей посмотрел на него.
— Я бесхоз копал, — сказал он.
Носенко подошел к окну, молча взглянул на Воробья, достал ручку.
— Заявление!
— Он в больнице был, не писал…
— Сейчас пусть пишет!
Воробей встал, молча посмотрел на Петровича.
— В кабинете бумага, Леш, — тихо глядя в пол, сказал тот.
Воробей принес листок бумаги.
— Ручки нет…
— На! — Носенко протянул ему свою.
— Чего писать?
— Неграмотный? Диктуй ему! — приказал он Петровичу.
Петрович в ухо Воробью начал диктовать.
— Не с пятнадцатого, а с сегодняшнего дня! — перебил его Носенко.
Кутя, Воробей и Валька сидели за столом. Одна «старка» стояла пустая. Воробей пил «Буратино».
— Леш, а ты-то полез куда? Ведь вторая группа… — ковыряя вилкой в тарелке, тихо проговорил Кутя.
— Не тронь его, — заволновалась Валька. — Он и так, погляди, не в себе. Леш, как голова?
— А-а, — отмахнулся Воробей.
— Тебе, может, «скорую» позвать? — вскинулся Кутя.
— Ладно, Куть… Ты это… ты вот что… Ты сарай себе бери, заказы какие недоделанные, напишу — доделаешь. За работу возьмешь сам знаешь сколько, остальное привезешь. Под полом три доски гранитные, габро, для памятников. Нарубить, золотом выложить — по полтыщи уйдут не глядя. А Пасхи дождешь — и дороже. Бабки — пополам. Ясно?
— Само собой…
Воробей взял «Старку», открыл, налил по стакану Куте и Вальке.
— Ни то ни сё… — Он покрутил бутылку. — На троих надо.
— Ты что?! Ты не удумай! — Забеспокоился Кутя. — Бога побойся. Сироту оставишь?!.. Лешка, не озоруй!
— Не ной, — оборвал его Воробей. — Авось не подохну. Чокнем.
— Воробе-е-ей! — заверещал Кутя.
Валька вцепилась в бутылку.
У Воробья стали закатываться глаза. Кожаная вмятина над бровью задышала в такт пульсу. Воробей поймал Вальку за руку.
— А-а! — приседая от боли, заорала Валька и отпустила бутылку.
Воробей, промахиваясь, лил «Старку» в стакан. Желтое пятно расползалось по скатерти. Валька скулила где-то внизу, у ножки стола. Кутя вытаращил глаза, не двигался. Воробей поднес стакан ко рту.
1987
Стройбат
Сначала не повезло — попал в стройбат. Служба невеселая: холодно, голодно, далеко, страшно…
Через двадцать лет повезло: «Стройбат» был высочайше запрещен всеми существующими видами цензуры. И лично маршалом министром обороны Дмитрием Тимофеевичем Язовым, назвавшим мою повесть — «Нож в спину Советской Армии». По сей день благодарен ему за рекламу. За рубежом такое паблисити нужно долго зарабатывать. Здесь же вышло на халяву.
В конечном счете «Стройбат» напечатали, перевели, Лев Додин сделал по нему спектакль «Гаудеамус», который объездил полмира.
Сквозь цензуру «Стройбат» пробирался туго, но зато смешно.
Цензура исходит из того, что болезнь есть нормальное состояние, а нормальное состояние, свобода, есть болезнь.
К.Маркс. Дебаты о свободе печати.
Демобилизовались. Отдохнули. Мой товарищ, москвич, в день свадьбы пошел помыть руки, а вместо того перерезал себе вены и стал калекой.
Я срочно поехал в Ленинград отыскать оставшихся однополчан. Не отыскал: трое сидели, один рехнулся. Такой расклад произвел на меня, красиво говоря, неизгладимое впечатление, и я засел за «Стройбат».
Написал и отнес в «Новый мир». Повесть скоренько поставили в десятый номер 1988 года. Я удивился и даже слегка обиделся легкости, с которой решился вопрос о публикации. А впрочем, чего обижаться: на дворе свобода, блин, перестройка, благодать! Живи — не хочу!
Сверстанный номер журнала Главлит не завизировал. А без визы Главлита типография не имеет права напечатать даже спичечную этикетку, не говоря уж о конфетном фантике.
Журнал решил: недоразумение. Ну, ладно, запретили «Архипелаг ГУЛАГ». Все понятно: автор — враг, предатель, изменщик и клеветник, и от его нобелевской речи тоже проку мало. «Чернобыльскую тетрадь» Григория Медведева забодали тоже из лучших побуждений: как бы панику от разлетевшейся по белу свету радиации на читателя не нагнать. Все правильно. Как по нотам. Но «Стройбат»-то чем не угодил? Выдуманная история двадцатилетней давности: зачуханный строительный батальон, солдаты и автомата в глаза не видали. Боевое оружие — кайло да лопата. Ну, еще и мастерок, конечно.
Ан, нет… не все так просто.
Главлит, а полным чином — Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР, — вернул верстку «Стройбата», строго предупредив, что без визы военной цензуры рассматривать повесть не будет. Чтоб, значит, не тревожили понапрасну.
— Очень хорошо, — потирая руки, успокоил меня заместитель главного редактора Феодосий Константинович Видрашку. — Сейчас быстренько отошлем в военную цензуру, и все будет в порядке. Поставим в двенадцатый номер.
— Не надо в военную цензуру! — завопил я, бухаясь на колени. — Христом Богом прошу, не надо!..
Главный редактор — кстати, единственный беспартийный среди «толстых» главных — поморщился:
— Тихо… Пусть читают, раз неймется…
— Вот именно, — подъелдыкнул зам и повернулся ко мне. — Вы на машине, вот и свезите. Кропоткинская, девятнадцать.
— Поезжайте, — кивнул главный редактор.
Собственными руками я засунул верстку «Стройбата» в узкую, нестрашную щель деревянного почтового ящика с надписью поперек от руки: «Для материалов». Ящик охранял прыщавый солдатик со штыком. В его взгляде была усмешка: «Куда суешь, козел?»
И началось.
Генеральный штаб
Вооруженных Сил СССР,
Главная Военная цензура,
15 сентября 1988 года, № 382/145.
103160, Москва, К-160.
Главному редактору Залыгину С.П.
Копия: начальнику Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР тов. Болдыреву В.А.
В повести С.Каледина «Стройбат» показано исключительно низкое политико-моральное состояние личного состава воинской части Советской Армии.
Такая же оценка ее содержанию дана и в заключении Главного политического управления СА и ВМФ.
В связи с тем, что упомянутые сведения подпадают под существующие цензурные ограничения, по нашему мнению, повесть опубликована быть не может.
ВРИО главного военного цензора
Генерального штаба полковник Сысоев.
— Ну, что ж теперь поделаешь? — печально развел руками зам, кисло улыбнувшись. — Только и остается: садитесь и переделывайте ваш стройбат в дисбат. Тогда они еще разок взглянут.
— Дисбат?! Это же военная тюрьма! Я там не был.
— Ну тогда прям не знаю… А чего вы так расстраиваетесь?! Вы еще такой молодой…
И опять нехорошо улыбнулся.
Ладно, думаю, не буду расстраиваться. Я еще такой молодой. Но и дела не брошу. Уж больно бесславно получается: придавили и потекло. Раз ввязался, порезвлюсь.
Звоню в военную цензуру.
— Автор запрещенной повести «Стройбат» беспокоит. Хотелось бы поговорить с руководством.
— А чего говорить, все сказано. Мы письмо направили главному редактору.
— Дело в том, что у меня тут… предынфарктное состояние. А также мысль о самоубийстве…
На том конце телефона замешкались, донесся раздраженный голос: «Траванется, чего доброго, нам отвечать…» и:
— Соединяю с главным военным цензором генерал-майором Филимоновым Сергеем Алексеевичем.
Я икнул, перекашлял голос, настроил память на запоминание.
— Генерал Филимонов слушает.
Я: Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Это Каледин, прозаик. Хотел бы получить кое-какие дополнения к заключению полковника Сысоева относительно моей повести.
Филимонов: А какие вы хотите разъяснения?
Я: Ну, чтобы вы поподробнее объяснили, что считается низким политико-моральным состоянием личного состава воинской части.
Филимонов: Если с нашей стороны, то я могу сказать, что является то, что вы за целую часть даете политико-моральное состояние. У вас там большинство оказалось почему-то в этой части собраны все подсудимые… Мы же должны на факты опираться… а такого не должно… Мы ведь и к строителям обращались. У вас там всё в обобщенном виде, такая картина представляется, она ставит под сомнение…
