Джон Ирвинг - Чужие сны и другие истории
— Развлекайтесь! — прошептал Ронкерс, обращаясь к людям, что жили под этими крышами, и к другим тоже.
Для Ронкерса это было нечто вроде благословения с тайным крючком внутри.
— А почему бы нам не завести детей? — спросил он вслух.
Кит шевельнулась, но не проснулась, и слов этих она не слышала.
«Внутреннее пространство» (1980)
От автора
Впервые рассказ «Внутреннее пространство» был опубликован в журнале «Фикшн» (том 6, № 2, 1980 г.). Рассказов у меня совсем немного, и этот на втором месте среди любимых. Я написал больше романов (восемь), чем рассказов. Уверен, эта тенденция сохранится. Помню, первый вариант этого рассказа я написал где-то в семьдесят четвергом году, возможно, перед тем, как взялся за роман «Мир глазами Гарпа» (1978). Причин написания не помню. Рукопись пять или шесть лет пролежала на самых задворках моего литературного «склада», прежде чем я достал ее оттуда и закончил.
Должен признать: возможной причиной, по которой рукопись столь долго «прохлаждалась» в указанном месте, была некоторая неопределенность сюжета. И потому меня очень удивило, когда этот рассказ получил премию О. Генри.
«Внутреннее пространство» начиналось как история о ложном случае гонореи, но затем на передний план вышел рак, обнаруженный у старого Кеслера. Однако меня больше всего интересовала смерть дерева. В конечном итоге рассказ получился о браке и (что важнее) об оптимизме, который просто необходим мыслящим, чутким людям, ибо они (невзирая на обстоятельства) решили обзавестись потомством.
Теперь я вижу, что на «Внутреннем пространстве» я проверял фразу, ставшую (не без переделки, конечно) заключительной фразой романа «Мир глазами Гарпа»: «В мире по Гарпу мы все — болезни со смертельным исходом». В рассказе таким «обреченным пациентом» становится дерево.
Словоизлияния Бреннбара
Мой муж Эрнст Бреннбар сосредоточенно трудился над своей второй сигарой и третьей порцией коньяка. Его щеки медленно наливались жаром. Отяжелевший язык вяло шевелился. Бреннбар знал: если в ближайшее время он не попытается заговорить, его нижняя челюсть отвиснет и он рыгнет или того хуже. В его желудке, точно разбуженный медведь, зашевелилась совесть, и он вспомнил бутылку рислинга «Браунбергер Юффер» позднего урожая шестьдесят четвертого года, которым он запивал форель, приготовленную по рецепту княгини Меттерних. Следом затряслись его красные уши, потому что Бреннбар вспомнил бутылку бургундского «Поммар Рюжьен» урожая шестьдесят первого года. В этом вине он утопил изумительную говядину — беф креспи.
Бреннбар взглянул на меня. Я сидела по другую сторону стола, на котором почти не осталось закусок, зато хватало грязных тарелок. Я поймала его взгляд, однако была поглощена беседой о группах меньшинств. Мой собеседник, скорее всего, принадлежал к одной из них. Почему-то рядом с ним стоял официант и тоже участвовал в нашем разговоре. Возможно, для устранения классовых различий, а возможно, мой собеседник и официант были из одной группы.
— Вы бы ничего об этом и не узнали, — сказал мне собеседник.
Я слушала его вполуха, ибо следила за своим мужем, лицо которого начало покрываться пятнами.
— Знаете, я вполне могу вообразить себе все это, — сказала я в свою защиту.
— Вообразить! — воскликнул мой собеседник и дернул официанта за рукав, ища у него поддержки. — Это было на самом деле. Никакое воображение не даст вам ощущения того, что мы пережили. А нам приходилось жить с этим ежедневно!
Официант решил, что ему следует согласиться.
Женщина, сидевшая рядом с Бреннбаром, встрепенулась.
— Это ничем не отличается от того, с чем всегда сталкивались женщины… и сталкиваются до сих пор.
— Да, — подхватила я, поворачиваясь к представителю меньшинства. — Вы, к примеру, провоцируете меня на грубость.
— Послушайте, нет худшего преследования, чем преследование по религиозным мотивам, — сказал мой собеседник, вновь дергая официанта за рукав.
— А вы поговорите с каким-нибудь чернокожим, — предложила я.
— Или с любой женщиной, — поддержала меня соседка Бреннбара. — А то вас послушать — только вы и обладаете монополией на дискриминацию.
— Все вы тут набиты дерьмом, — изрек Бреннбар, медленно шевеля задубевшим языком.
Собравшиеся умолкли. Теперь все смотрели на моего мужа, словно он был угольком, выпавшим на роскошный ковер и успевшим прожечь дыру.
— Дорогой, мы тут говорили о меньшинствах, — сказала я.
— А разве я — не из них? — спросил Бреннбар.
Он выпустил сигарный дым, завеса которого скрыла мое лицо. Но соседку Бреннбара его слова только подзадорили, и она, беспечно улыбаясь, сказала:
— Что-то не видно, чтобы вы были чернокожим, женщиной или евреем. Вы даже не ирландец, не итальянец или кто-то в этом роде. Бреннбар… должно быть, вы немец. Я угадала?
— Oui,[51] — сказал официант. — Это немецкая фамилия. Я знаю.
Мужчина, которому доставляло удовольствие унижать меня (к счастью, лишь словесно), усмехнулся:
— О, это совсем малочисленная группа. Настоящее меньшинство.
Все, кроме меня, засмеялись. Я улавливала тревожные сигналы: мой муж терял самообладание, позволявшее ему вести вежливую беседу. Струя сигарного дыма, выпущенная мне в лицо, свидетельствовала о том, что Бреннбару уже весьма трудно сдерживаться.
— Вы не угадали, — сказала я его соседке. — Мой муж родился на Среднем Западе.
— Бедняга, — вздохнула она и с лицемерным сочувствием положила руку Бреннбару на плечо.
— Средний Запад — отвратительная дыра, — донеслось с дальнего конца стола.
Мой обидчик (он цеплялся за рукав официанта с таким серьезным видом, словно это был миноискатель) усмехнулся.
— Ну вот и меньшинство!
За столом опять засмеялись, а я увидела еще один сигнал ослабевающего самоконтроля моего мужа. Его лицо одеревенело в улыбке. Бреннбар влил в себя третью порцию коньяка и тут же налил четвертую. Я забыла, что он заказал целую бутылку.
К этому времени я успела так наесться, что не могла даже смотреть на еду. И тем не менее я сказала:
— Я бы не прочь отведать десерта. Кто-нибудь меня поддержит?
Мой муж опрокинул четвертую порцию коньяка и с фантастичной решимостью налил пятую.
Официант вспомнил о своих обязанностях и отправился за меню. А мужчина, считавший официанта своим этническим собратом, довольно нагло посмотрел Бреннбару в глаза и сказал елейно-снисходительным тоном:
— Я всего лишь хотел подчеркнуть, что религиозная дискриминация — по крайней мере, в исторической перспективе — является всепроникающей и более скрытной, чем нынешние формы дискриминации. А мы громко вопим о расизме, сексизме и…
Бреннбар рыгнул. Этот резкий звук был похож… я почему-то всегда представляю медный шар, который открутили со спинки старинной кровати и бросили в посудный шкаф. Я хорошо знала и эту фазу состояния Бреннбара. Нет, десерт уже не спасет положения. Теперь им придется выслушать весь поток словоизлияний моего мужа.
— Первая форма дискриминации, — начал Бреннбар, — с которой я столкнулся, пока рос, настолько тонка и всепроникающа, что до сих пор не появилось ни одной группы, способной протестовать. Ни один политик не осмелился упомянуть о ней, и в суд не подан ни один иск о нарушении свободы личности. Ни в большом, ни в маленьком городе вы не найдете даже подходящего гетто, где бы эти несчастные смогли поддерживать друг друга. Дискриминация против них по-настоящему тотальна, что вынуждает их на дискриминацию собратьев по несчастью. Они стыдятся быть такими, какие есть; стыдятся, когда одни; и уж, конечно, еще сильнее стыдятся, если их увидят вместе.
— Послушайте, — вклинилась соседка Бреннбара. — Если вы говорите о гомосексуализме, то к нему уже давно так не относятся.
— Я говорю о… прыщах, — возразил Бреннбар. — Об угревой сыпи, — добавил он, обводя собравшихся многозначительным колючим взглядом. — Да-да, о прыщах.
Те, кто осмелился выдержать взгляд моего мужа, опасливо смотрели на его лицо с многочисленными следами прыщей. Выражение их собственных лиц было таким, словно они вдруг заглянули в палату какой-нибудь иностранной больницы, где лежат жертвы катастроф. На фоне увиденного и услышанного едва ли кто-то заметил, что мы заказываем десерт уже после бренди и сигар.
— Вы все знаете прыщавых, — продолжал обличительную речь Бреннбар. — И вас всегда коробило от их прыщей. Что, угадал?
Собравшиеся прятали глаза, но все эти ямки и рубцы на лице Бреннбара врезались им в память. Зрелище было тяжелым. Казалось, это следы камней, которые швыряла в него разъяренная толпа. Боже, сейчас он был просто великолепен.
