Михаил Осоргин - Вольный каменщик
Усталый от мыслей и напрасных поисков работы, Егор Егорович чувствует потребность присесть на лавочке рядом с горбатой старушенцией, которая роется в кошеле. Когда-то всякая прогулка по Парижу была большим удовольствием для Егора Егоровича, просидевшего кресло в конторе. Сам шёл бодренько и любовался чужой бодростью. Идут люди по своим делам, и ведь подумать только, что у каждого своя жизнь, от других отличная, и каждый человек как бы центр вселенной! Вот и эта горбунья тоже чувствует себя центром, сущностью, а весь мир — только её окружение. Очень забавно, а так. И из всех этих жизней слагается одно целое — человечество. А как слагается? Очень просто: от сердца к сердцу, от ума к уму протянуты ниточки. Получается будто бы путаница, а в определённый момент, например, при каких-нибудь важных событиях, путаница сама распутывается, ниточки натягиваются, и получается народ, живущий одной мыслью и одним сердцем. Замечательно!
Старушенция вытаскивает из кошеля не то котелок, не то консервную банку. Её пальцы делают множество лишних движений, точно она играет на немом рояле; вероятно, больная. И лицо её трясется, серое, землистое, и в такт вздрагивают космы седых волос, которые не рассыпаются, а висят липкими прядями. Егор Егорович чувствует к ней великую жалость и отводит глаза.
Достав банку, старушка покидает лавочку и семенит к воротам дома казённого вида, где уже образовалась очередь таких же странных, серолицых, удивительно грязных и неподобающих Парижу людей. Егору Егоровичу нетрудно догадаться, что здесь раздача общественного супа. Видал и раньше, походя, но некогда было приглядеться. «Хорошо это заведено в Париже, что вот бедный человек получает горячую пищу бесплатно», — и проходил с чувством удовлетворения и за людей, и за себя, дома ел суп, свой, частный, из белой тарелки с золотым ободочком; ну, там подсыпал по вкусу соли или перцу, а заедал пирожком. Сейчас чувства Егора Егоровича напряжены по-особенному, немножко, конечно, болезненно, и лица стоящих в очереди впервые поражают его общей землистостью и какой-то смиренной тупостью. Не просто бедность, а бедность крайняя и последняя, за которой следует смерть.
Смерть стоит в очереди четвёртой. Повернув лицо к Егору Егоровичу, она смотрит мимо него и сквозь него, вообще — никуда. Может быть, раньше смотрела в глаза, оценивала, любила или ненавидела, общалась, так сказать. Теперь ничего не осталось от прежнего. От её бесцветных глаз сердце вольного каменщика холодеет. Он чувствует, что он здесь неуместен — сытый человек в теплом пальто. Но уйти ему невозможно: он прикован. Смерть жует серыми губами, у неё под носом реденькие усики, а по одежде она — женщина. Но таких женщин не бывает, таких людей не должно быть. Егор Егорович залит ужасом, веки его горят сухими слезами, — так с ним первый раз в жизни. Смерть переступает с ноги на ногу, отворачивается и делается обыкновенной женщиной, до крайности бедно одетой. От неожиданности Егор Егорович вскакивает и голосом безумца, впрочем, никому не слышным, кричит «караул». Он кричит долго и протяжно, как воют собаки, испуганные ночными тенями, пока не срывает голос. Так уже было с ним однажды, и много парижских домов было разрушено его руками. Но тогда он только догадывался — теперь он наконец узнал, потому что теперь призрак нищеты и смерти стал ему ближе и родственней, как тот скелет, нарисованный на стене чёрной храмины посвящения: «Ты сам таким будешь». Теперь он готов вцепиться в седую бороду Строителя Вселенной, злобно пустившего в пространства вертящийся шарик с несчастными букашками: «Так ты э т о называешь величием и стройностью мироздания?» — и в лгущую глотку влить ему котелок бурды, именуемой общественным супом, чтобы он захлебнулся своим произведением, чтобы запросил пощады у разгневанного человека, пал бы на колени и обещал немедленно загасить все светила и омертвить планеты. И только теперь впервые вольный каменщик Егор Тетёхин, сын вдовы и мастер доски чертёжной, понял с необычайной для его простацкой головы ясностью, что царственное искусство не забава для толстячков и не тихая ритуальная молитва, а прелюдия великого бунта духовно просветлённых рабов против лживых жреческих причитаний и сладенькой теплоты, которую суют в рот причастникам на золотой лжице. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры! Не мир принёс я вам, а меч! И вот маленькая вошка, запутавшаяся в бороде Строителя Вселенной (потому что ведь философии-то он не знает, не обучен), Егор Егорович хватает с престола пламенеющий меч и, размахивая им, бежит по бульвару Пор-Руаяль до остановки автобуса. Заметив знак, шофёр тормозит машину, и вольный каменщик, запыхавшись, рушится на свободное местечко второго класса.
* * *Если бы все было в порядке, пальто Егора Егоровича было бы не только приличным, но и новым. Но вот странная вещь: стоит человеку попасть в беду, как пальто его не делается, а кажется подержанным, и уже не сидит, как сидело прежде. Это необъяснимо, как необъяснимо, почему иным голосом мы говорим о нужде другого, иным — о нужде своей и почему от полноты бумажника зависит походка. И ещё: раньше Егор Егорович, проходя мимо кондитерской, смотрел в окошко и соображал: «Кажется, таких тортов Анна Пахомовна не любит»; теперь он совсем не смотрит, и торты стали деревянными, необычайно глупой формы, с какими-то липкими картошками, неприятно. И наконец ещё одно: что бы Егор Егорович ни делал, о чем бы он ни думал, — в его голове торчит колышком и тупо покалывает обязательная мысль номер два: как же так? Что же будет дальше? Ответа нет, и, однако, не верится, что нет ответа. Как же так, без ответа?
И вот опять сидят трое в комнате, прилегающей к аптечному магазину Руселя. Букет запахов: эфир, скипидар, ментол, мускат, мыло, карболка, paribus dosis, mixti — detur — signetur, через час по столовой ложке. Брат Русель ничего не обоняет, так как это его природный запах. Брат Дюверже побаивается шкапчика с надписью «Venena»[104]. Брат Тэтэкин стесняется приступить к делу, но наконец говорит:
— Я обязан предупредить, братья… Вот я на всякий случай… Тут как раз пятьсот, — раз, два, три, четыре, пять — пятьсот.
Деньги всегда внушают уважение, но не все можно понять. Сердце брата Дюверже ёкает, потому что тут, очевидно, новое деловое предприятие русского брата, а между тем сейчас дела идут плоховато. И он уже нащупывает карандаш, чтобы начать вычисления, хоть и неизвестно какие. Аптекарь уверен, что брат Тэтэкин не зря выложил стофранковые билеты, и сейчас начнётся что-нибудь замечательное. Егору Егоровичу приходится продолжить пояснения:
— Самое печальное, что это, вероятно, в последний раз. Я в таком огорчении, что и не знаю. Но очень уж боюсь, что могу позже смалодушествовать, то да се, разные осложнения. Одним словом — вперёд за пять месяцев, не считая истекшего. Итого — шесть, а уж там — как случится. Говорю просто: надежд никаких не имею.
Лицо красное: неописуемо стыдно..
Позвольте объяснить. Егор Егорович по пути забежал в банк и взял эти деньги с текущего счёта, с которого они текли теперь с неизмеримо, ну, прямо безо всякого сравнения большей быстротой, чем раньше подкапливались. Заторопился Егор Егорович и потому, что он не герой, а простой средний человек, способный испугаться, так что уж лучше заранее. Все-таки ещё полгода можно будет приходить на тройственное собрание тайного союза и продолжать превосходное общение с этими славными людьми. Брат Дюверже мысленно считает: «Раз-два-три-четыре-пять», и снова: «Раз-два-три…». Ему начинает казаться, что такую-сумму, хоть и с большим трудом, а все-таки можно преодолеть, хотя обои хорошо идут ранней осенью, после октябрьского терма, а сейчас сезон мёртвый. Одним словом, он продолжает ничего не понимать, но вполне доверяет пайщикам. В отличие от него брат Русель, знающий о плохих делах брата Тэтэкин, понимает сразу, и в его сердечной ступочке с треском раскалывается орех. Вот только как это выразить? И тут он вспоминает, что вино «Сэн-Рафаэль» обладает значительными целебными свойствами. Он отбирает стопочки в восьмую литра, украшенные делениями. Он разливает молча, берет свой стакан и заряжается длинным, как сам он, тостом, от которого, за выпуском менее необходимых слов, остается следующее:
— Mon tres eher frere Tetekhine et vous tous, mes freres![105] (хотя tous[106] — один Дюверже). Эта минута. Обладатель славянского сердца, да. Горжусь дружбой и ощущаю продолжать жить, да. Исключительно счастлив выразить. Довольно. И позвольте!
Стальными иглами он ставит кровососную банку на обе щеки Егора Егоровича. Брат Дюверже, который только из ясной и обстоятельной речи Руселя понял наконец весь смысл происшедшего, искренне восхищён деловитостью и предусмотрительностью этого, несомненно, перворазрядного финансиста. «Сэн-Рафаэль», чувствуя внутреннюю опустошённость, подобрав полы, удирает на полку и высылает точное своё подобие. А дальше просто как-то неловко описывать происходящее в комнате при аптеке Руселя. На Егора Егоровича кричат, суют ему обратно в карман деньги, он протестует, снова их выбрасывает, и задумчивые девицы, опёршиеся на гробницу с надписью «Banque de France»[107], оказываются настолько помятыми, что одна минута — и от их одежд останется не более, чем у опечаленной дамы на обороте билета. Но мы не дадим победить Егора Егоровича! Он горячо защищается и просит не лишать его этого последнего удовольствия и утешения.
