Марк Хелприн - Солдат великой войны
Эти тридцать дней научили его, что жизнью он обязан прежде всего случаю, а уж только потом — собственным способностям. Судя по тону письма, он словно писал из тюрьмы, зная, что тюремщик обязательно прочитает письмо… но при этом надежда его не покидала.
Они задались вопросом, а что же он там увидел, и начали выяснять. Газеты не только предсказывали близкую победу и писали о наборе добровольцев. Оказалось, что корабль Мальтийского ордена забрал сотни больных холерой и поспешил в Неаполь, оставшись лишь на день, чтобы пополнить запасы воды и продовольствия. Хватало и некрологов. Нашлось место и паническим слухам, источниками которых называли власть имущих.
Итальянские войска застряли на берегу, едва справляясь с болезнями, косившими их ряды. Они недооценили силу врага, полагая, что ливийцы объединятся с ними в борьбе с турецким владычеством, но ливийцы предпочли отойти в пустыню и не сражались как джентльмены. И если итальянцы терпели поражение в бою, солдаты знали, что выжившим отрубают руки и ноги, а потом и голову. Пришла зима, и мало кто в Риме имел представление о том, как тяжела ситуация в Ливии.
* * *Рафи с Лучаной вели вежливые и осторожные разговоры. Иногда она смеялась, когда он рассказывал о своих попытках найти место в министерствах, набитых бюрократами, но смех быстро стихал, и они принимались разглядывать друг друга. Ни один не знал, что другой в курсе, но однажды, когда она подошла к парадной двери, чтобы открыть ее, их взгляды в изумлении встретились, и с этого момента каждый знал о чувствах другого.
Во дворе испанской синагоги в Венеции был маленький садик, в который редко заглядывало солнце. Седобородый старик узкой киркой прокладывал сложную сеть ирригационных канавок вокруг нескольких финиковых пальм. Его рубашка промокла от пота, и, работая, он говорил сам с собой.
Рафи вышел из-за пальмы — в пиджаке и при галстуке. Рабби поднял голову.
— Похороны или свадьба?
Рафи покачал головой.
— Почему ты так одет? Это для тебя естественно?
— Это привычка, которую я приобрел, когда ходил по государственным учреждениям. Рабби на месте?
Старик посмотрел на небо.
— Все зависит от того, что ты подразумеваешь под местом.
— Вы рабби.
— Ты ищешь работу?
— Могу я поговорить с вами?
— Зачем спрашивать разрешения на то, что уже делаешь?
— Из вежливости.
— Вежливость хороша вначале, а мы уже в середине. Я не цыган и не провидец. Если хочешь поговорить со мной, тебе придется использовать слова.
— Это трудно, — признался Рафи.
— Люди путают понятия времени и трудностей.
— Я влюбился в девушку.
— И что в этом плохого?
— Она слишком молода.
— Насколько молода?
— Еще не женщина.
— Как ты ее любишь?
— Как?
— Да. Ты любишь ее фактически, плотски?
— Нет.
— Почему?
— Она к этому не готова.
— Ты любишь ее как дочь?
— Нет, она для этого слишком велика. Или я слишком молод.
— Так о чем мы говорим? Что там у вас, год разницы в возрасте?
— Восемь.
— Ну, это, конечно, разница, но не такая уж и большая. Ты любишь ее как сестру?
— Нет.
— Почему?
— Я люблю ее слишком сильно.
— Пока все очень хорошо. Именно поэтому ты чувствуешь то, про что сказал «трудно». Без этой трудности вы с ней оказались бы в ужасной беде. По тому, как ты говоришь, мне понятно, что ты очень ее любишь, насколько мужчина может любить женщину. Ты любишь ее достаточно сильно, чтобы прийти ко мне. Ты хочешь знать, что тебе делать. Ты не первый мужчина, который пришел, чтобы задать такой вопрос, и, я должен добавить, не первая женщина. Самым первым спросил себя об этом я сам, и даже тогда знал ответ, давным-давно, когда едва ли вообще хоть что-то знал… как и ты сейчас знаешь ответ.
— Я не задавал вопроса, — возразил молодой адвокат.
— Все зависит от того, что ты подразумеваешь под понятием «задать вопрос». По моему разумению, ты его задал. Ты красный, как хурма, глаза у тебя широко открыты, дышишь ты медленно, застыл, как олень. По мне, это и называется «задать вопрос». Я знаю ответ, как знаешь его и ты: ждать.
— Сколько?
— Три года.
— Три года?
— К тому времени она не будет благоговеть перед тобой, и у нее появится возможность тебя отвергнуть. А у тебя — доказать себе, что ты любишь ее не только такой, какая она сейчас, но и такой, какой она только станет. Чем ты зарабатываешь на жизнь?
— Я адвокат.
— В таком случае ты без труда найдешь, чем занять себя в ближайшие три года.
— Могу я с ней видеться?
— Разумеется, ты можешь с ней видеться. Ты должен с ней видеться. И ты можешь дать ей знать, но вам придется подождать. Это, вероятно, будет трудно. Учиться любить — трудно. Полагаю, она тоже любит тебя. Нам придется начать сначала, если не любит. Но она любит, любит. Да, я это вижу по твоему лицу. Прекрасно! У тебя вид, как у христианского святого, на которого сошла благодать. — Рабби забыл спросить, еврейка ли она. А может, заранее предположил, что еврейка, а, возможно, просто почувствовал, что это не имеет никакого значения.
* * *Одним августовским днем, ближе к вечеру, Рафи играл с Лучаной в шахматы в саду. Остальные прятались в тени или в доме, обезумевшие от сирокко. Алессандро — так тот читал в ванне с холодной водой.
Не обращая внимания на жару, Рафи с Лучаной сидели на парусиновых стульях в яблоневом саду, шахматная доска стояла на перевернутом ящике для фруктов. Волосы Лучаны цветом напоминали белое золото, лицо и руки покрывал ровный загар, а глаза лучились полярной синевой.
Главным образом из-за нее шахматными часами они не пользовались. На каждый ход у нее уходило пять-десять минут, и она легко терялась. Стоило ей пойти, как Рафи тут же, без паузы, делал ответный ход. Ни разу не задумался. Он просчитывал партию на много ходов вперед, держал в голове несколько вариантов развития игры и разглядывал ее, пока она изучала глазами доску. Ему нравилось наблюдать, как ее взгляд перемещается по полю битвы, разворачивающейся на ящике из-под фруктов. Он был убежден, что она всегда прекрасна, но еще прекрасней она становилась, когда не подозревала, что за ней наблюдают.
— Какие у тебя планы на будущее, Лучана? — поинтересовался Рафи. — В твоем возрасте я решил, что буду изучать юриспруденцию. Вот такая беда…
— Я не хочу изучать юриспруденцию, — ответила она таким тоном, будто хотела сказать: «У меня нет желания превращаться в таракана».
— Семья, конечно, важнее всего, — продолжал Рафи, — но порой надоедает играть по правилам. Я и подумал, а вдруг ты мечтаешь о чем-то таком, что выходит за рамки семейных традиций.
— Например?
— Ну, не знаю. Стать пианисткой. Сбежать в Южное полушарие…
— Нет, но и о замужестве не мечтаю, возможно, потому, что не могу представить, кто будет моим мужем. — Она покраснела и опустила голову. — Как я могу мечтать о замужестве, если не знаю, за кого выйду?
— Тогда как ты представляешь свое будущее?
— Я никому не говорила, но… — Она огляделась, но поблизости не было никого, кроме котов, спавших на нижних ветвях яблонь. — Я не хочу жить в Риме. Я не честолюбива, и мне не нужен честолюбивый муж, который собирается посвятить свою жизнь карьере. И деньги меня не интересуют.
Рафи не знал, от матери это, от отца или от обоих сразу, но дети Джулиани в этом были похожи, как две капли воды.
— Я хочу уехать на север, — продолжила Лучана. — В горы.
Рафи чуть не упал со стула.
— Я еще не продумывала в деталях, но когда-нибудь я туда уеду. Наверно, сперва будет трудно… но как-нибудь все устроится. Не так это и далеко, летом мы часто ездили в Альпы.
— А ты согласилась бы выйти за проводника, или егеря, или местного чиновника… за того, у кого нет таких возможностей, как у жителя столицы, словом… за провинциала?
— Да какая разница! Мне всегда казалось, что нет ничего лучше, чем жить в горах на ферме, с овцами, козами, виноградниками. Ну, то есть выйти за фермера, так? Мне кажется, чем ближе стоишь к кулуарам власти, тем больше ускользает от тебя смысл жизни.
* * *Рафи нашел комнату в верхнем этаже одного из домов в Трастевере. Маленькую, требующую почти альпинистских навыков, чтобы добраться до нее, поэтому платил он за нее сущие гроши. Другой в его положении мог позволить себе тратить деньги на рестораны, театр, одежду, извозчиков и бесполезные атрибуты, вроде тростей и часов, а Рафи ел с железнодорожными рабочими, одевался скромно и в любое нужное ему место добирался пешком.
Деньги он откладывал на покупку дома на холме, у подножия которого раскинулась альпийская деревушка. Окна его комнаты выходили на Джаниколо, по вечерам он видел светящиеся окна Джулиани и раз в неделю, иногда чаще, приходил туда обедать.
