Энтомология для слабонервных - Качур Катя

– Я не храпела, не хрюкала? – вздрогнув, виновато спросила Зойка.

– Храпела, как танк, и хрюкала, как свинья, – засмеялся Наум.

– Ужасно, – расстроилась она.

– Нет, конечно, спала милой белочкой и нежно посапывала, – утешил её сапожник.

– Ну слава богу, – выдохнула Зойка и обернулась на рыжую маникюршу, которая из всех сил пыталась казаться занятой: переставляла с места на место флакончики и чистила щипчики.

– Не верти головой. – Наум накрутил последнюю прядь, надел сверху сеточку и отправил Зойку сушиться под гигантское яйцо стационарного фена.

Затем он снял бигуди, подначесал макушку, выровнял волосы расчёской и побрызгал липкой жидкостью из распылителя.

– Что это? – спросила Зойка, вдыхая странный запах.

– Закрепитель причёски – смесь тройного одеколона с мебельным лаком, – пояснил мастер.

Зойка смотрела в зеркало и не верила своим глазам. Отражение выдало ей звезду экрана с пышными волосами по плечи, кокетливо завитыми наружу в районе шеи, и собственно саму шею – тонкую, невинную, трепетную.

– Как Улька… – прошептала Макарова, вытягивая вперёд губы и привыкая к своему новому образу. – И подбородок не квадратный… И уши не торчат. И лоб не пучится…

– Мы смягчили твой подбородок и выдающийся лоб объёмом в верхней части головы, – пытался быть рациональным Наум, но Зойка его не слышала.

– Сколько времени? – спохватилась она.

– Полдевятого.

– Кто же меня такой увидит? Эльза уже не примет. Девочки в интернате будут спать… А я не лягу. Чтобы не помять волосы. Я буду сидеть так до завтрашнего дня…

– Ни в коем случае! – возмутился Наум. – Ничего с вашей причёской не будет! Ночью надо спать. Особенно вам. Вон какие круги под глазами.

Маникюрша тем временем собрала сумочку и демонстративно задержалась в двери.

– А вот мне интересно, по какому тарифу вы обслужили эту гражданку и кто оплатит данную работу в советской парикмахерской в неурочное время? – продавливая каждое слово, спросила рыжая.

Наум достал из кармана несколько зелёных трояков, подошёл вплотную к маникюрше, сунул ей купюру в приоткрытую сумочку и шепнул в зардевшееся ухо:

– Стрижка, сушка, завивка и фиксация оплачены.

А у Бэллы лучше

Поезд приезжал на Казанский вокзал столицы в шесть утра. Борис Гинзбург – младший брат Ефима – раскинул руки в разные стороны, изображая радость. Лея в пальто и перчатках, с двумя чемоданами и несколькими пухлыми сетками вывалилась из тамбура в его объятия. Троекратно расцеловав мать, Борис принял багаж, просев под его тяжестью, и оба зашагали по набитому перрону, цепляя плечами оголтелых пассажиров.

– Вэй из мир!^[33] – причитала Лея. – Что надо этим людям? Куда они едут? Зачем спешат?

Борис молчал, скрипел зубами и продирался сквозь мощный двусторонний людской поток.

– Ну, что новенького? – Это был первый вопрос, который задавала Лея, когда переезжала от одного сына к другому.

Ответ на него готовился несколько месяцев. Мать полагалось удивить. Новым ремонтом, новыми достижениями, новыми сплетнями. Борис знал, что недавно в Куйбышеве брат Ефим получил квартиру. К счастью, им с Груней было чем крыть. За пару недель до прибытия Леи они переехали из подмосковной комнаты в маленькую двушку на Таганке. Правда, не все вещи ещё были разобраны, не вся мебель расставлена, потому Борис крайне волновался. Лея не любила бардак. Лея не любила жизнь на колёсах. Лея не любила принимать еду на газете в домашней одежде. А потому Лею уже ждала Груня в голубом шёлковом платье с алыми розами, чулках, туфлях, с новым гэдээровским сервизом и обедом из шести блюд. На кухне они с Борисом сделали срочный ремонт, покрасив стены, повесив занавески и натюрморт с хризантемами в тяжёлой раме.

До дома Борис домчал мать на такси за десять минут, непрестанно повторяя, как здорово, что ему, главному врачу инфекционной больницы, дали квартиру практически в центре Москвы, от вокзала на метро – всего полчаса. Не то что раньше, на электричке плюхать и плюхать. Лея слушала подобострастный лепет сына, державно задрав подбородок.

– Неплохо, – сказала она. – Но у Ефима с Бэллой от вокзала до дома можно дойти пешком.

Груня, красивая медноволосая женщина, встречала на лестничной площадке. В синем платье с розами она была блистательно хороша.

– Ты поправилась, Груня, – отметила Лея, снимая перчатки. – Этот шёлк тебя полнит. А почему вокруг такой беспорядок?

Борис с Груней, не спавшие несколько ночей, чтобы прибрать недавно перевезённый скарб, начали оправдываться: мол, только въехали, ничего не успели. Приедь вы, мама, на месяц позже, всё было бы готово. Но сейчас мойте руки, проходите к столу, Груня купила на рынке стерлядь и сделала изумительную гефилте-фиш^[34].

– То есть я буду жить в недоделанной комнате? – прервала словесный поток Лея.

– Но почему же? – ответила Груня. – В вашей комнате чисто. Кровать застелена, тумбочка и шкаф имеются. Но, да, ремонт придётся делать в вашем присутствии. Мы предупреждали об этом в письме. Но вы сорвались к нам в гости именно сейчас. Ни днём позже.

Борис зыркнул на Груню осуждающе и помог матери пройти в ванную комнату, где тоже оставались фрагменты беспорядка.

– Тебе не идёт это платье, Груня, – крикнула Лея, заглушая шум воды. – Ты зря потратилась. Бэлла одевается гораздо строже и элегантнее. А где Эля? Где ваша дочь? Почему она не помогает вам с переездом?

– Мы же говорили, Элька с красным дипломом окончила Высшую школу МВД и уехала в Архангельск. Она теперь оперуполномоченный. Преступников ловит, – суетился вокруг матери Борис.

– С детства ненавижу жандармов. Вот Аркашка – инженер, живёт, никому не мешает, – вытирала руки Лея. – Зачем кого-то ловить? Тем более девушке…

Наконец прошли на кухню. Запахи изысканной еды, витавшие еще на лестничной клетке, здесь достигли своего апогея. Рыба, сливочный суп, кугель с лапшой и мясом в яйце, кусочки домашней лепёшки с хумусом, хрустящие тарталетки и печёные бантики – всё это заполняло собой перламутрово-голубой сервиз с изображением Юпитера и Каллисто. Лея спросила, живая ли курица легла в основу супа, и, не услышав ответа, отказалась от первого. Груня положила ей фаршированную стерлядь, которую свекровь расковыряла вилкой, обнажая на дне тарелки сцену из римской мифологии.

– Это что? Две женщины целуют друг друга? – изумилась Лея.

– Это бог Юпитер в облике богини Дианы соблазняет нимфу Каллисто. Деколь с копией картины художницы восемнадцатого века Ангелики Кауфман.

– Всё равно срам, – покачала головой Лея.

– Знаменитый немецкий фарфор «Мадонна». Подарен Борису за успешное лечение одной цекашной^[35] семьи.

– Боря, всё трудишься, – Лея посмотрела на него с сожалением, – ты похудел. И рубашка на тебе прежняя. А у Ефима новая рубашка. Бэлла не жалеет денег, чтобы одеть мужа. И сервиз у них без разврата. И рыба у Бэллы нежнее.

– Вы даже не положили в рот ни кусочка! – взорвалась Груня.

– А зачем? – пожала плечами свекровь. – Я и так вижу. И да. Бэлла работает с утра до ночи. Сначала завод, потом театр.

– Я тоже пашу чуть ли не круглосуточно! – кричала Груня. – Я даже ночью выезжаю к экстренным больным!

Груня работала стоматологом в районной поликлинике, была любима пациентами и востребована гораздо больше остальных врачей. Её от природы белоснежные зубки становились лучшей рекламой для больных, а лёгкая рука считалась аналогом наркоза. У Агриппины Гинзбург, в отличие от коллег, лечение проходило безболезненно, а заживление – быстро.

После того как Лея, проглотив лишь клубничное желе, удалилась в свою комнату, а Борис смыл со всех Юпитеров и Каллист остатки еды в раковине, Груня села на свою кровать и заплакала.

– Я не выдержу, Боря, на этот раз я не выдержу! – всхлипывала она на плече мужа. – То не так, это не так. Надень я платье попроще, она сказала бы, что у Бэллы красивее. Купи я рыбу подешевле, она сказала бы, что Бэлла на еде не экономит. И сервиз не тот, и квартира не нравится! Сколько мы работали на эту квартиру, Боря! Ты – военный полевой хирург со шрамами от снарядов. Я – стоматолог с больными венами, вечно на ногах! И всё равно у Бэллы и Ефима всё лучше!