Энтомология для слабонервных - Качур Катя
– Я ведь эт… Я ведь не понимаю ничего. И говорить не умею. Но вот то, что у меня сваха – королева, эт… факт!
Все бешено захлопали, а Бэлла, как истинная актриса, поклонилась, прижав руку к груди, и счастливо рассмеялась. Максим подошёл, обнял её по-родственному, стыдясь самого себя. Бэлла же, целуя его в щёку, отметила, что таких крупных и широкоплечих мужчин в роду Гинзбургов никогда и не было…
* * *
И вот ещё одна свадебная фотография. Молодожёны и родители на балконе стоят в обнимку, улыбаются. На закатном уже солнце две слившиеся семьи, такие разные, такие непохожие в устоях и ценностях: девочка из русской деревни и еврейский парень с длинной, закрученной родословной. Случайно или божественно соединённые, ставшие одним целым, призванные дышать в унисон, слышать друг друга, вливаться друг в друга, дарить миру новые жизни, продолжая тянуться к небу свежими дерзкими веточками многовекового семейного древа. В центре – стрёмно подстриженный Аркашка и Улька с размокшей от жары завивкой. Слева – всегда бодрая Зойка с тощими крысиными косичками, справа – родители. А рядом с Ефимом и Максимом – та самая царственная Эльза. Впрочем, Эльзой её называла подруга Лея. На самом деле она – Елизавета Павловна Морозова, дочь инженеров Морозовых, работала в посольстве СССР во Франции чуть ли не с 1924 года – нача́ла дипломатических отношений между странами. А ныне давала частные уроки молодому поколению. Брала недорого. Но и таких денег у Зойки не водилось. Познакомились они осенью. Макарова приехала к Эльзе в городскую квартиру и… обомлела. Такого она не видела даже у Гинзбургов. Эльза жила в трёхкомнатной сталинке с высоченными потолками, вычурными карнизами и лепниной вокруг люстр. В кабинете, где она принимала студентов, красовался рояль. В соседней комнате был хореографический станок, на котором с утра до вечера занималась младшая внучка. В спальне – исполинских размеров кровать с настоящим восточным балдахином. Эльза ни с кем её не делила. Муж – тоже дипломат – давно ушёл из жизни. Впервые глянув на это ложе, Зойка подумала, что, если б Эльза жила в интернате, для неё пришлось бы сдвинуть минимум четыре койки. А может, и пять. Лизавет Пална, как стала звать её Зойка, сразу оценила способности деревенской девчонки. Но учить бесплатно было не её принципом. А потому она пристроила Макарову на подработку в городской Центральный дом быта. В пошивочное ателье. Два дня в неделю Зойке доверяли раскладывать и скреплять булавками готовые выкройки на ткани. А позже разрешили резать недорогой материал. Зарплаты хватало ровно на уроки Эльзы. Зойка запомнила эту величественную старуху навсегда. Во-первых, по тому, как та держала спину – будто в её позвоночник был вставлен не то что прут – лист железа. Во-вторых, из-за вечного желания спать, ведь на уроки Макарова приезжала после работы в Доме быта. В-третьих, по причине совершенно удивительного явления: комнаты Эльзы необычно освещались. Пучок последних солнечных лучей из окна разливался по полу, по роялю, по балдахину какими-то фрагментарными брызгами, будто в отдельно взятой квартире солнце просеивали сквозь гигантский небесный дуршлаг. Лизавет Пална знала об этой особенности и специально не включала на закате свет, чтобы насладиться прихотью природы. Ну и, наконец, в‐четвертых, не будь Эльзы, Зойка не поступила бы в пединститут и не встретила будущего мужа. А потому, перебирая позже общие семейные альбомы Гинзбургов – Перельманов, она останавливалась на одной плохо пропечатанной фотографии. Снимок ни с того ни с сего сделала внучка-балерина подаренным бабушкой фотоаппаратом «Мир»: в поднятой лакированной крышке рояля отражаются капельки солнца и два лица: благородной спокойной Эльзы и забитой, напряженной Зойки…
Ах да. После смерти Лизавет Палны много лет спустя обнаружилось, что именно над её квартирой под крышей седьмого этажа строители забыли каркасную железную сетку. Секрет солнечной росы в глянце рояля был раскрыт. Но для Зойки он остался волшебным предвестником бурных событий, изменивших её интернатскую судьбу.
Я иду на ум
Дом быта занимал несколько этажей отдельно стоящей высотки в центре города. Зойка, отработав с семи утра в интернате, приезжала сюда сначала на электричке, а затем на трамвае к двум часам дня. Поднималась по широкой щербатой лестнице, входила в стеклянные двери, миновала две конуры – слева и справа, где сидели обувщик и жестянщик и попадала в широкий холл. На первом этаже за такими же стеклянными дверями находились парикмахерская – женский и мужской залы, прокат техники – от утюгов до велосипедов, и огромная прачечная. Чтобы попасть в ателье по пошиву и ремонту одежды, ей нужно было пробежаться вверх по широким ступенькам до второго этажа. Этот небольшой путь доставлял Зойке истинное удовольствие. Проходя мимо обувной мастерской, она втягивала носом запах кожи, краски и клея. Прачечная пахла триалоном и хлоркой. Из дверей проката несло техническим маслом и жжёной материей. А возле парикмахерской она замедляла шаг и набирала полную грудь чудесного воздуха: терпкие, щекочущие ноздри ароматы лаков и одеколонов мешались с парами химической завивки. Зойка была уверена: как только она начнёт резать волосы и подстригать ногти за деньги, а не перед зеркалом в интернатском туалете, жизнь можно считать прожитой не зря.
Раз зимой Макарова поскользнулась на не чищенной ото льда лестнице Дома быта и больно шмякнулась на копчик. Пытаясь собрать себя в кучу, вдруг обнаружила, что у старого серенького сапожка отлетела подошва. Причём отлетела так, что в зияющей дыре показались пальцы и пятка, обтянутые драными хлопковыми чулками. Матюгнувшись, она подобрала подошву и доковыляла до будки обувщика Наума, которому всегда приветливо кивала перед началом рабочего дня.
– Простите, у вас не найдётся какого-нибудь ненужного шнурка, – смущённо пролепетала Зойка. – Привязать подошву.
– Привязать? – Наум улыбнулся одними глазами. – Вы шутите? Вы потеряете её снова ровно через два шага. Снимайте сапог, я починю.
– Но у меня нет денег, – пожала плечами Зойка, – да и если я отдам сапог, то останусь босая. Ведь мне ещё работать до шести. А потом – бежать к преподавателю.
Наум поднял очки на плешивый лоб и осмотрел Зойку. Она балансировала, как цапля, на одной ноге, худая, в задрипанном клетчатом пальтишке и сером пуховом платке, туго замотанном вокруг лица. В зелёных глазах стояли слёзы. Из пикантного носика текли сопли, которые она растирала шерстяной варежкой.
– Какой у вас размер стопы? – спросил Наум.
– Не знаю, – всхлипнула Зойка.
– Давайте сюда вашу ногу, я померяю! – скомандовал обувщик.
Зойка с ужасом замотала головой, вспомнив о дырах на чулках. Наум всё понял, повернулся к полкам с готовой обувью и протянул ей бордовые лаковые туфли.
– Переобувайтесь, – приказал он. – И не капризничайте. Пока поработаете в этих туфлях, а к вечеру я починю ваши черевички. Бесплатно.
Зойка всхлипнула, повернулась к Науму задом, воровато сняла сапоги и всунула стопы в великолепные туфли. Они оказались чуть большеваты, но зато уместили в себя сползшие толстые чулки. Поднявшись в ателье, Зойка демонстративно топнула каблучками и даже отбила нечто похожее на чечётку.
– Ого! Ты чё, Зойк, разбогатела? – спросила её толстая закройщица.
– Эт Наум мне выдал, пока мои сапоги в ремонте, – похвалилась Макарова.
И тут коллектив из четырёх баб дружно запел мелодию мажорной гаммы вверх и вниз.
– Я и-ду на ум (до-ре-ми-фа-соль)! Я со-шёл с у-ма (соль-фа-ми-ре-до).
– На-ум. Надо же было так назвать ребёнка! – засмеялась Зойка.
– А чё. Классическое еврейское имя, – ответили швеи.
В неё словно ударила молния. Зойка не оставляла желания выйти замуж за еврея, но таковые после Аркашки на пути больше не попадались. Она вспомнила тёплые лучистые глаза Наума, лысую голову, справа и слева обрамлённую чёрными остатками кудрей, красивые пальцы с въевшимся в кожу кремом для обуви. Наум выглядел лет на пятьдесят. А может, на двадцать пять. Он был из серии людей, которые рождаются стариками и умирают, не изменившись. Вечером Зойка спустилась в его будку и захлопала от радости. Облезлые ещё утром, измочаленные сапоги теперь выглядели новыми: с толстой, пришитой аккуратными стежками подошвой, подклеенные со всех сторон, подкрашенные серой краской и натёртые до блеска.
