Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Это не я, – сказал Коля. – Я бы никогда… Я же для тебя… Это управдом. Они пришли к управдому, велели сделать списки жильцов с польскими фамилиями. Я ему деньги давал, он не взял, побоялся.

Выпалив всё, он замолчал, посмотрел на Осю взглядом требовательным и умоляющим одновременно.

– Я верю, – сказала Ося. – Спасибо вам.

– Я тебе передачи носил, не брали. А сегодня взяли.

– Спасибо, – повторила Ося.

– Скажи «тебе», – попросил он. – Не свидимся, наверно, больше. Хоть разок скажи.

– Спасибо тебе, Коля, – сказала Ося. – Ты очень хороший человек.

Через два дня её вызвали из камеры с вещами, привели в ненавистную комнату с жестяным столом и тщательно обыскали. Отобрав тюремное одеяло и тюремные же миску с кружкой, Осю отправили в баню. Потом её опять обыскали и составили список всех личных вещей: чашка алюминиевая с буквами «РМШ» на ручке, миска алюминиевая с теми же буквами, ложка деревянная, одежда – девять предметов, обувь – две пары, верхняя одежда в виде пальто, платок шерстяной оренбургский… Достав из-под стола корзину и сверив номер, надзиратель вернул Осе отобранные при аресте вещи – шпильки, шнурки и нательный крестик. Часиков в корзинке не было, но Ося не стала спорить, понимала, что это плата за оставленный портрет.

Из бани её привели в узкую камеру без окон, в которой впритирку, плечом к плечу уже стояло десятка три женщин. В тесноте и темноте они простояли часа три, потом их вывели во двор и начали рассаживать по крытым брезентом грузовикам особым способом – ёлочкой. Каждая женщина садилась на широко расставленные ноги предыдущей и вытягивала свои, чтобы на них уселась следующая. Встать при такой рассадке мог только самый последний ряд, но возле них, у бортика, уселись солдаты с ружьями наизготовку. Машины тронулись с места, долго кружили и плутали, каждый ухаб на дороге отзывался в кузове подавленным стоном. Где-то через час грузовики остановились, конвойные подняли брезент, опустили борта, приказали выходить. После трёхчасового стояния в собачнике и часа езды верхом друг на друге ноги затекли и не слушались, многие не могли подняться, и тогда конвойные хватали их и сбрасывали в снег. Ося спустилась сама, сделала несколько шагов и упала.

Машины уехали, солдаты окружили лежавших и сидевших на снегу женщин, приказали: «На колени!» Молоденький парень-лейтенант вышел вперёд, сказал чистым звонким голосом: «Не вставать. Шаг вправо-влево считается побег, конвой стреляет без предупреждения», – и ушёл. Конвойные в полушубках и валенках мёрзли, переминались с ноги на ногу, женщины сбились в кучу, пытаясь хоть как-то согреться. Ося огляделась. Слева и справа от неё змеились, пересекались, уползали вдаль блестящие железные ленты, где-то совсем близко гудели паровозы, стучали колёса. Она запрокинула голову, ночное небо было тусклым, серым, без единой звёздочки. Было очень холодно, но все молчали, ни у кого уже не осталось сил жаловаться. Вернулся лейтенант, с ним два солдата с собаками. Он махнул рукой, конвойные закричали: «Встать!» – выстроились в две шеренги. Цепочка усталых, замёрзших, голодных женщин потянулась меж шеренгами к подошедшему поезду. «Финляндская товарная», – тихо сказала одна женщина. «Значит, на север везут», – откликнулась другая. Началась погрузка в вагоны. Подталкиваемая штыком, Ося вошла в вагон, обычный пассажирский вагон третьего класса.

Вместо дверей купе отделяла от коридора тяжёлая металлическая решётка. Конвоир затолкнул Осю внутрь. На нижних полках уже теснились по пять человек с каждой стороны, и по двое сидели на верхних. «Наверх давай!» – велел конвоир. Ося помедлила, не решаясь лезть по людям, солдат просунул сквозь решётку ружьё, подтолкнул её прикладом. Крайняя справа женщина посмотрела на Осю понимающе, попыталась посторониться, но двигаться было некуда, и она сказала шёпотом: «Ничего, вы вставайте, что уж теперь». Ося осторожно поставила ногу ей на колени, со второй полки протянулись руки, помогли залезть, конвоир прикрикнул: «Мать твою, выше лезь!» Ося ухватилась за узкую багажную полку, подтянулась и легла: сидеть не давал близкий, рукой достать, потолок. Свесив голову, она попыталась посмотреть в окно, но маленькое оконце было затянуто морозными узорами, и разглядеть ничего не удалось.

Молодая женщина забралась на багажную полку слева, глянула на Осю с любопытством. Конвойный затолкнул ещё одну женщину на второй ярус и закрыл пространство между полками откидывающейся доской. Ося посчитала: по пять на нижних полках, по две на верхних, одна посередине на доске и ещё две на багажных полках – в купе, рассчитанном на четырёх человек, разместили семнадцать женщин.

В соседнем купе возмущались, жаловались на тесноту. «Не графья, потеснитесь», – пробурчал солдат.

В вагоне было холодно, Ося постелила пальто, улеглась поверх, укрылась платком. Наступила тишина, нарушаемая подавленными всхлипами да мерными шагами конвойного. Света не было, только в коридоре в старинном настенном канделябре горела одинокая свечка. Ося пригрелась и задремала.

Проснулась Ося, когда пожилая женщина с нижней полки запросилась в туалет.

– Ночью не выводим, – огрызнулся конвойный. – Одну пусти, вы все захотите.

– Но мне совершенно необходимо, – умоляла женщина. Он не ответил, ушёл в другой конец вагона.

Соседка на полке напротив вздохнула, сказала шёпотом:

– Собака попросится, её выпустят. Мы хуже собак, мы – как дикие звери в зверинце.

– Нет, – возразила Ося. – Мы – люди. Звери – это они.

– Как вас зовут? – спросила женщина.

– Ольга.

– А меня – Наташа. Наташа Стасова. Я вас ещё в грузовике заприметила, вы из тех, кто не плакал. Я тоже не плакала. Давай держаться вместе.

Утром конвойный долго их пересчитывал, приказывал сидящим встать, а лежащим на верхних полках – лечь головой к решётке, тыкал пальцем в головы, чтобы не сбиться. Потом выдали суточный паёк – фунт хлеба, селёдку и крошечный кусочек сахара. После селёдки захотелось пить, но воды на всех не хватило, а идти на паровоз за новым ведром солдат отказался.

– Наверное, их специально отбирают таких, – вздохнула Наташа. – Самых тупых и жестоких.

– Их такими делают, – возразила Ося. – Если знать, на что давить, человеческое из человека можно очень быстро выдавить.

– Но из нас же не выдавили.

– Значит, не сильно давили.

– Ты подписала? – спросила Наташа полчаса спустя.

– Нет.

– Я всё подписала. Как сестрёнку младшую привели, как объяснили, что с ней будет, если не подпишу, – всё подписала. У нас родителей нет, я её растила. Она такая правильная. Сказала, что писать мне не будет, не хочет иметь ничего общего с врагами народа.

– А ты что?

– Согласилась. Так лучше. Я ведь и в самом деле виновата. У нас в газете опечатка случилась, а я выпускающая была, просмотрела. Вместо «спасибо, товарищ Сталин» набрали «спасиот, товарищ Сталин». Наборщика взяли, меня взяли, секретаря взяли. Мне ещё по-божески дали, пять плюс три. За сестрёнку обидно, конечно, теперь я для неё всё равно что умерла. А у тебя кто остался?

– Никого, – ответила Ося. – У меня на воле не осталось никого.

Ехали медленно, на станциях не останавливались, зато подолгу стояли на каждом семафоре, пропускали все встречные поезда. Ося смотрела сквозь решётку, сквозь коридорное, не до конца замёрзшее окно на мелькающие телеграфные столбы, чёрные точки изб на белых равнинах, деревья, гнущиеся под тяжестью снега. Где ты, Яник, куда несёт судьба, к тебе или от тебя?

Ночью конвойный достал из пачки «Беломора» последнюю папиросу, скомкал пустую пачку и затолкал под откидывающуюся доску на верхней полке. Ося выждала, пока он уйдёт, наклонилась вниз, вытащила из щели картонный комочек. Теперь к её сокровищам, пяти листам папиросной бумаги и крошечному огрызку двухцветного карандаша, добавился кусочек картона.

2

Утром шестого дня, после двух смертей и одних родов в вагоне, поезд остановился, за замёрзшим окном замелькали тени, послышался мерный топот многих ног, клацанье затворов, лай собак.