Андрей Иванов - Копенгага
— А фотография?.. — выпучил глаза Джош. — Покажем ему фотографию! Ким? У тебя должны быть фотографии!
— Да нет никаких фотографий! — скривил лицо Иоаким.
— Он всем запрещал его фотографировать. Он же считает себя учеником Хуана…[35] и не фотографируется!
— Да-а… — засмеялся Фредди, хлопая себя по ляжкам. — К нему приходил дон Хуан!
— В сновидениях, — пояснил Иоаким.
— Что вы плетете? — вдруг встрепенулся Джош. — Первый раз слышу!
Братья посмотрели на него с улыбкой, покачали головами…
— Неудивительно, — сказал Фредди.
— Ты так много куришь, — заметил Иоаким. — Передавать дальше надо, hombre! — Иоаким вырвал джоинт из пальцев Джоша. — Хорошо, если ты завтра вспомнишь, о чем мы тут сейчас говорили…
Приходил Клаус, раздевался до татуировок, курил и говорил, что английский язык произошел от датского, даже приводил примеры: skip — ship, hand — hånd, for — for, tree — tree, son — søn, daughter — datter, eye — øje… Даже сказал, что некоторые города называются в точности, как датские, например: Middlesbrough — Middelfart… Derby…
— В Дании много городов, которые оканчиваются на «Ьу», потому что в переводе с датского это значит «город». — Клаус упал на мой топчан и заснул, а я отправился искать старика. Тот сам объявился, с термометром, обросшим паутинками, где-то нашел, старый-престарый, с кровавой каплей на дне, ходил с ним по замку, как вампир в поисках жертвы, вешал на крючки, сидел в каждом кресле с котенком на коленях, ждал, что покажет. И так засыпал. Потом просыпался, вставал, смотрел на термометр. Поворачивал его так да сяк. На свет. В тени. Ничего.
— Наверное, сломался, — заключил он. Встряхнул его, подержал над остывшей печью. — Ничего не меняется. Сломался! Но мы не будем останавливаться. Нужно продолжать эксперимент!
Продолжать так продолжать… В топку уголь кидаю, на индикатор посматриваю. Уголь горит, время идет, а время — деньги: двадцать крон в час! Так что мне это только на руку… Пусть хоть год, два, три твой эксперимент продолжается, я все топить буду, даже и за двадцать, и за десять, и за пять крон! Через пару лет наступит срок давности, дело мое пойдет в архив, на все остальное я вообще клал. А термометр… сломался он или не сломался — это меня не касается. Тут что топи, что не топи — одна фигня. Дело не в угле, не в термометре и даже не в топке. Замку нужна нормальная крыша, водосточные трубы и стекла в каждом окне, и желательно — двойные! А так, что толку…
Котел такой громадный, как паровоз, — после испанки построен… Обалдеть можно! Кому расскажу — никто не поверит! В Дании люди топят котлы двадцатых годов! И они работают — во всяком случае не взрываются и не текут!
У нас, в коплиской[36] Реставрации, бойлер был раза в два меньше, поновей, конечно, один раз закинешь, и через час идешь мыться. А тут не то что мыться — не согреться! Хоть прилипни! И уголь у нас был не такой хороший. Уголь был все хуже и хуже. Как от СССР отломились и еще не нашли, к чему бы такому присосаться, так и уголь стал хуже, и сахара не стало. Мыло кирпичами по талонам выдавали. Ножами то мыло строгали. Потому как не мылилось оно, пока не настругаешь! А уголь… Такой под конец девяносто третьего был уголь, что вываливаешь в два раза больше, чем закинул. Руду выбиваешь, как шахтер. А тут — ничего. Пыль, а не зола. Летит. Нечем дышать. Ест глаза, сука…
Зато как горит! Как ракета! Только банку горючки плеснул, спичку кинул, и полыхает. Как легко загребать, прямо пух. Так легко, что и не зачерпнуть… Бесконечно легкая вещь, от прикосновения взлетает.
Посветишь фонарем — она лежит там, как зверь в норе, поблескивает, будто шерстью, шевелится, точно дышит. Несешь совок, а она тебе словно шепчет. Не чувствуешь вообще ничего. Никакого шлака. Одна пыль.
Трубы не текут. Система работает. Уголь горит, вода бежит, да только не греет.
Ну и пусть не греет! Главное, что мне есть чем заняться. И пускай платит старик копейки… Главное, что меня никто здесь не трогает; никто не просит предъявить документы. Можно и уголь таскать. Можно и в подвале пожить. Система работает, эксперимент продолжается… И еще лет сто работать будет. Так сказал специалист!
Для старика слово «специалиста» — закон. Если специалист сказал, значит, никак иначе и быть не может. Первое время я боялся крутиться возле бойлера. Загрузив, старался поскорей уйти в коридор. Специалистам я никогда не верил. Тем более датским. Тем более тем, что давно на пенсии. Для него это уже почти как религия… Системе скоро сто лет! Какие на хрен гарантии?.. Побаивался, но втянулся. Совок за совком. Вошел в ритм. Если надо, лет сто топить буду!
Зола. Вот неудобство. Больше ничто меня не беспокоит. В этот железный чан так неловко ссыпать. Руки трясутся. Нет-нет, да и сыпанешь мимо. Облако поднимается, хоть вон беги. Да и неудобно с ним, с чаном. Не обойти. Кадка такая, неохватная — не подступиться. С какой стороны ни зайдешь, а все одно мимо. С совка так и сыплется. Уже весь пол как в снегу. Плевать. Кто видит? Убрать потом можно. Кружка воды, тряпка — и вся недолга! Все равно ничего лучше не придумать.
Старик выкатил этот чан из какого-то закутка на свет, вытряхнул трупики мышей, паутину шапкой смахнул, тряпкой бегло протер, с любовью по нему постучал, сказал, что вот это подойдет под золу, и добавил осторожно:
— Возможно, в этом чане когда-то шведскому барону, хозяину замка, прачка стирала белье. — И посмотрел на меня выпученными глазами.
Я-то что, ничего не сказал… Собирать золу… в чан или в папаху его, мне-то без разницы!
А шведский барон… Досужие все это домыслы. Какая прачка? Все это байки.
Может, этот чан кто из хиппанов приволок…
Может, даже Мэтью… как знать… чтобы свое хитрое удобрение настаивать…
Шведский барон…
Я уже не верю, что тут жил кто-то прежде хиппарей и его, старого… Так они тут все известью своих помыслов утопических пропитали! Не могу я представить в этом замке кого-то еще!
Всюду им шведы мерещатся…
Может, и барон. Какая мне разница, что там ему прачка в этом чане стирала? Даже если и был…
Интересно, что этот шведский барон делал в этой глубинке?
Что ему тут делать? То же, что и у нас, в Эстонии, наверное, как тот барон из Мяэкюла. С ума сходил. Да баб портил. Больше ему было нечего делать в этом замке. Это точно.
Ох, как они тут раньше жили! Подумать — жуть берет… Как они тут ползали, в каких потемках, до того как мост на Щилэнд построили… Паром ходил. Раз в сто лет. И никакого телефона. Караул!.. Вот он и крякнул со скуки.
Чего они тут только ни говорят; чего только ни придумывают… про барона этого… Всякие мифы про то, что он был последователем маркиза де Сада или Мазохи. Изобретал летательный аппарат и перегонял ртуть в золото и обратно. Приплели кольца на чердаке. Якобы, он своих жертв там держал. В цепях. И плетью охаживал. Содом и Гоморра. Это даже выдумками не назовешь. Сами ничуть не лучше. Показывали мне их старые альбомы. Литовцы нашли на чердаке. С тех времен, когда они все в замке жили, одной большой дружной семьей. В семидесятые что ли. Все голые. Венки на головах. На шеях бусы.
Я понимаю, почему старик их за людей не держит, лает на них и плюет им вслед. Все эти хороводы вокруг костра, весь этот шабаш — это даже хуже, чем то, что они врут про шведа. Противно слушать. Тем более про человека, которого уже сто лет нет как нет. Что может быть скучнее, чем слушать истории про человека, который давно умер! Про человека, который ко всему прочему ничем примечателен при жизни не был. Ладно бы приписали ему безобидную инфантильность, скрепили бы ее с телескопом, найденным в старом футляре на чердаке (говорят, там и треножник был, да только дети сломали, пытаясь сладить из него барабанную установку), и дополнили бы это подагрой, онанизмом, геморроем, тихим помутнением рассудка. И все было бы ничего. Так им надо было из него изувера сделать и навеки поселить призраком в этом замке. Для повышения популярности места. Мало им идолов, ступы и масок, которыми они тут все обставили да обвешали. У них тут даже Будда глиняный сидит под дубом, сверкая стекляшкой во лбу. Все это только затем, чтоб народ к ним приезжал и, открыв рот, на них смотрел. Глядишь, кто и купит чего. Маску или открытку. Нет, им мало того, что они сами обернулись чучелами в кришнаитских да растаманских прикидах. Им нужна еще и легенда, и призрак в замке, и скелеты в шкафах. Теперь шведскому барону приписывают такое, что не приведи Господи. Он тебе и алхимик, и член масонской ложи, и состоял в заговоре с немцами. И в том, что датчане так позорно выступили в Первой и Второй мировой, виновата Швеция и ее эмиссары, которые отрицательно повлияли на политику страны, и наш барон в частности. Он, говорят, приносил в жертву Сатане девственниц и младенцев. Пил молоко молодых матерей, закравшись ночью в постель, как упырь. Измывался над своими детьми, как компрачикос. Кровь лилась рекой. Крики стояли, как в клинике. Смерть гонялась за смертью, как собака за собственным хвостом. И все это прямо в этом замке.
