Евгений Пузыревский - Седьмое лето
И вот этот день настал.
Для большинства из присутствующих, это традиционное празднество было последним – больше им такой компанией уже не собраться. Но об этом никто даже не догадывался, так что мысли о финальности, завершенности, неповторимости, не сновали по их головам с пилами в руках, подпиливая ножки у стульев, на которых восседали Счастье, Радость и Веселье.
Быстренько набив пузо и рассказав/показав все свои домашние заготовки, Павлик культурно, но при этом усиленно, стал намекать двум сёстрам, что пора бы уже переходить к самому, по его мнению, главному действу данного мероприятия – Танцам.
Всё дело было в том, что у Грачёвых отсутствовал любой из ныне созданных способов воспроизведения музыки (какофония, которую воспроизводил их сын, брякая ложками по кастрюлям – не в счёт), а в тишине – особо не натанцуешься.
У Дубцовых же, напротив, имелся волшебный чемоданчик, который свою основную жизнь проводил на шкафу, неизменно покрываясь толстым слоем пыли, а в очень редкие и счастливые для себя моменты, использовался по прямому назначению.
И имя ему было – Патефон.
Привезла его Любовь, после возвращения из своего «вне деревенского периода». Но, побаловавшись немного, она, вместе с Надеждой, решила припрятать аппарат и доставать только в исключительных случаях, так как – «Чудо чуднее будет, если грамотно его распределять»
Чудный день настал.
Младший брат граммофона установлен в самом центре стола (с которого, уже была убрана вся снедь, за исключением напитков). Павлик, в рапиде, с расстояния вытянутой руки, наблюдал, как чуть кривоватые, тонкие, одетые в морщинистую кожу пальцы, с потрескавшимися ногтями «в изголовье», открывают застёжку, берутся за крышку, поднимают её вверх, фиксируют. Затем вставлялась изогнутая ручка, с её помощью заводился внутренний пружинный двигатель, которого, без «дозаправки», хватало на проигрывание одной стороны грампластинки. Она же, в свою очередь извлекалась из картонного конверта с изображением неизвестной мальчику женщины, с непонятным цветком в руке и с большой, кривонадетой шляпой на голове, закрывающей половину лба.
«Мама всё равно намного красивее!» – каждый раз, глядя на фото Клавдии Шульженко, размышлял ребёнок – «Но, так петь, точно не умеет»
И в этом он был прав.
Голос, который с двадцатых годов всё больше и больше «захватывал» страну, надолго поселяясь в сердцах и воспоминаниях слушателей (будь то зрители Краснозаводского драматического театра Харькова, или же солдаты Ленинградского фронта), растёкся по жилищу Дубцовых, цепляясь за азот с кислородом и вместе с ними, проникая в тела пяти живых существ, что находились в комнате, принося наслаждение, спокойствие, уют, тепло, облегчение, умиротворение.
Павлик не собирался останавливаться только на акустическом восприятии творчества уже умершей народной артистки советского союза. Он словно чувствовал своим еще незамутнённым детским восприятием, что это последний подобный день и такие посиделки больше не повторятся.
Ни для кого из участников событий.
Юный кавалер подошел сначала к старшей сестре, извинился перед младшей, что в этот раз она не первая, и пригласил Любовь на танец.
Если бы как-то отец не вернулся с большой земли, привезя с собой, вместе с обычной нормой продуктов, стеклянную бутылку с наклеенной бумажкой, в которой плескался, аппетитный на вкус, красный напиток (но которым, почему-то, наотрез, отказались делиться) и не распил бы его вечером с отказывающейся, по началу, матерью. То тогда бы их сын не был свидетелем вечернего обнимающегося кругового движения с поворотами, что исполнили счастливые, влюблённые родители, заменяя отсутствующую музыку своим искренним смехом. Заметив, наблюдавшего за ними отпрыска, Сергей призывающе махнул рукой. Второго приглашения не требовалось – молниеносно прибежавший Павлик ловко вклинился в гарцующий дуэт, доказав, что трио тоже великолепно способно танцевать некое отдалённое подобие вальса.
Позже ему, не вдаваясь в глубокие подробности, объяснили, такое явление, как Танец и его историю, значение, функции.
Знания для того и получаются, чтобы их выгодно и эффектно использовать.
Старуха и Годящийся Ей В Правнуки, кружились по комнате под, сдобренные аплодисментами немногочисленных зрителей, доносящиеся из патефона слова о синеньком скромном платочке, что падал с опущенных плеч.
Закончив ритмичные (часто не попадающие в такт) телодвижения с одной из сестёр, он извинился со словами «Не серчайте, вас дам много, а неженатый мужчина всего один» и пригласил вторую. Надежда, по-детски показав язык всем присутствующим и забавно скорчив рожицу, приняла приглашение.
И завертелось действо вновь.
И темнота, за долгие дни ставшей своей, родной, ни в коей мере не являлась помехой для крутящихся размашистых движений, основанных на воспоминаниях.
Павлик танцевал.
Он был верен Дубцовым и считал это делом чести. Поэтому, в тот день, когда он решил попробовать воспроизвести кусочек из прошлой, такой далёкой, жизни, то заранее попросил не приходить к нему ни кому из друзей и удалиться тех, кто уже присутствовал. Оставшись в одиночестве, единственный неженатый мужчина, довольно таки точно, в хронологии, озвучивая вслух действия, стал повторять весь тот последний «Тринадцатое августа», разыгрывая спектакль одного актёра в лицах, даже пытаясь имитировать голоса участников прошедшего события.
Мальчишке, что волей случая оказался запертым в подземном хранилище продуктов, было далеко до великих режиссеров, мастерски умевших на ограниченном пространстве возводить и рушить крепости из поломанных человеческих судеб. Но и такие колоссы как Юрий Любимов, Георгий Товстоногов, Анатолий Эфрос, Александр Таиров, Евгений Вахтангов и другие гении своего дела, наверняка бы заметили огромный внутренний потенциал, помноженный на искренность, что исходил из одинокого ребёнка, так скрупулёзно воспроизводившего одно из самых ярких воспоминаний только-только начавшейся жизни. Если бы наше зрение не ограничивалось лишь способностью воспринимать электромагнитное излучение видимого спектра, то тогда, зрителю со стороны, Павлик мог бы показаться большим китайским небесным фонариком – полым изнутри, заполненным теплом и светом, обтянутым тонкой, просвечивающей бумажной кожей и готовым взлететь в любое мгновение.
Лишь бы только отпустили.
А если конкретно, в его случае, то выпустили.
Танец продолжался.
Уже прошли и подготовительная часть, и гастрономическая, и вокально-поэтическая, осталась самая главная – ритмично физическая.
Переставляя ногами, обнимая воображаемую партнёршу за её воображаемую талию, Павлик накручивал круги по маленькой свободной площади, умудряясь не задевать твёрдые, отзывающиеся болью при ударах, элементы внутриямочного интерьера (хотя удивительного, в его сноровке, немного – за бесчисленные часы, проведённые в данной обстановке, она была выучена вдоль, поперёк, вверх, вширь, вглубь, по диагонали).
