Ольга Камаева - Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы
Мама принесла веточку мимозы. В такое время ее трудно найти, обычно мимозу привозят к восьмому марта. А мы ставим обязательно первого.
Потому что — весна! Теперь все будет лучше и легче.
3 марта
Вот тебе и лучше… Света Климова беременна.
Обнаружилось все совершенно случайно. Она выступала за школьную команду по легкой атлетике, а тут физруку освобождение принесла. Ладно хоть ума хватило бумажку взять, другая бы до родов прыгала.
Физрук: что случилось? Та про желудок, селезенку, но как-то невнятно. А через неделю соревнования. Так он не поленился, в больницу позвонил. Все и выяснилось.
Мама говорит, в ее время девчонка из-за такого позора могла руки на себя наложить. В мое время порицание стало сдержаннее, а сейчас это и вовсе — пустяки, дело житейское.
Кому от этого повезло, так это, наверное, мне. Мысль крамольная, но объективная. Раньше бы после такого ЧП классного руководителя по инстанциям затаскали, а теперь Сова вызвала, поухала для профилактики, но даже не особо старалась. За низкие показатели и то больше от нее доставалось. Видно, и Сова понимает: школа тут бессильна. Не потянет она против всего остального. Плетью обуха не перешибешь. Тем более что плеточка наша так себе, хилая и хлипкая, зато обух — о-го-го какой! Да и руки их держат разные. Почему-то.
Срок у Светы небольшой, и родители настаивают, чтобы доучивалась до конца года. Сова их отговаривала, предлагала перевести на домашнее обучение, но те уперлись: насидится еще дома, хотела взрослой жизни — пусть получает взрослые проблемы. Думают о себе, а не о дочери. И уж тем более не о других детях. Разве нормально для девчонки, когда за партой сидит беременная подружка? Я уж молчу, о чем будет думать Хохлов.
Ладно бы думать, он еще говорить начнет. Этот не промолчит, и не надейся.
5 марта
Может быть, я много еще чего не понимаю, но сегодня несколько раз от самой себя было противно. Больше я в это не полезу.
Началось все нормально. Люди подходили, мы заполняли данные, выдавали бюллетени. Первыми потянулись пенсионеры. Интересно наблюдать: важные, дотошные, как же — такая ответственность! Для них выборы до сих пор праздник. Точнее, утренник. Мама рассказывала, как в советское время на выборы специально бежали пораньше, потому что выбрасывали какой-нибудь дефицит — шоколад, например, или сгущенку. Сейчас в магазинах есть все, но привычка ходить спозаранок у них так и осталась.
Потом пошел средний возраст. У этих все быстро, по-деловому, ничего им объяснять не надо — сами знают. Большинство тут же, на участке, отзванивались: проголосовал. Иногда наоборот. Кто-нибудь, встретив знакомых, застревал около кабинок, но спокойно поговорить не мог — то и дело звонили. Значит, начальник.
Думала, но так и не поняла: зачем нужна эта принудительная явка? Ну пришло бы не семьдесят, а сорок процентов — порог-то все равно пройден. Зато видно реальную картину. Ведь, если человек не идет на выборы, значит, он не верит, что его голос может что-то изменить. Он власти не доверяет. Саму ситуацию менять надо, отношение людей менять. Конечно, это гораздо труднее. Но ведь здоровое, сильное государство можно построить только так! Я уж не говорю про демократию… А у нас, получается, люди власти не доверяют, а власть — людям. Но ведь так быть не должно!
Около полудня Сова обзвонила нескольких учителей, чтобы те еще раз обошли квартиры.
— Ну и что, что воскресенье? Я вас зову не к себе на дачу грядки копать…
— Вы же понимаете — дело государственное…
— Милая моя, я тоже работаю…
Видимо, слабые попытки отстоять законный выходной все же были, но большинство не сопротивлялись и привычно соглашались.
Потряхивать начало после обеда. Сначала милиция вывела одного из наблюдателей Ерохина — Сова все возмущалась, что он после каждой записи лезет ее проверять. Велела ему отсесть к двери, чтобы не мешал. Тот не согласился: что я оттуда увижу? Я же наблюдатель! Имею право!
Сова вызвала дежурный наряд: вот, полюбуйтесь — провокатор, мешает работе комиссии. Мужчину увели, говорили, что в отдел, и больше он не появился, хотя в принципе был прав. Ничего он не нарушал и никому не мешал. По-моему.
Остальные наблюдатели, и до этого-то не шибко рьяные, сразу скисли и к столам уже не подходили. Так и стояли у дверей. А перед самым закрытием их начали гонять: то в приемную, то к завхозу — за нитками, за иголками, чтобы бумаги подшивать. Потом ножницы куда-то делись. Мне даже неудобно стало — взрослые люди на посылках. Предложила: схожу в кабинет, тут рядом. Так Сова меня взглядом чуть насквозь не пробуравила!
А когда вытряхнули урны, около меня на столе оказалась небольшая пачка сложенных вдвое бюллетеней. Она там в принципе не могла появиться: не могли же бумажки в урне сами друг в друга аккуратненько вложиться!
Сова стояла рядом. Я протянула ей пачку, но спросить, откуда та здесь, не успела. Сова выдернула бумаги из рук, да еще ногтем больно царапнула. И тут же, не глядя, сунула их в середину рубинской стопки. На глазах у всех! И все сделали вид, что ничего не заметили.
Я повернулась к Мадам, но она чуть качнула головой — не надо, не лезь.
— Елена Константиновна! — Это Сова. — Вы все время отвлекаетесь! Быстрее надо работать! Нам тут из-за вас что, до утра сидеть?
Я же еще и виновата!
Результаты оказались вполне предсказуемыми: победил Рубин-старший. «За» — пятьдесят пять процентов. Некрасиво, но я даже немного позлорадствовала.
Еще недели две назад как-то на перемене зашел разговор, кто пройдет в совет. Зайцев доказывал: у предпринимателей сильная команда. Денег много, строят детские площадки, остановки — что еще пиплу надо? А Яковлева: подачки люди примут — не убудет у богатеньких! — но голосовать за них не станут. Нет доверия капитализму.
Рубин-старший, конечно, не обсуждался — ясно, что пройдет. Максим сидел, слушал и вдруг выдал:
— Вы еще подеритесь. Да уж давно решили, кто пройдет, а кто нет. Хотите, угадаю, с каким процентом отец победит?
Все притихли.
Яковлева отреагировала первая:
— Ну попробуй, экстрасенс.
— При чем тут экстрасенс? Миром правит информация.
— Не звезди! Или уже передумал?
— Везде-то ты лезешь, Яковлева, — он почти обиделся. Видно, что рассчитывал на эффектный ход, а тот смазывался. — Семьдесят два процента.
— Ого!
И опять тишина.
— Точно?
— Ну плюс-минус два процента. Но вообще это тот случай, когда погрешность стремится к нулю.
А вот и не к нулю. Хотя стремление, конечно, налицо.
