Пилип Липень - Параметрическая локализация Абсолюта
Огромной колонной выдвинулись из дворов, вылились на улицу, на проспект. Бах! Бах! Праздничные петарды, серпантин, конфетти! Гудели троллейбусы, звенели трамваи, люди забирались на их крыши и пели, и плясали. Менты шли вместе со всеми, обнявшись, бросая вверх постылые фуражки. Пролетел самолётик, выпустив облако листовок. Пилот высунулся из кабины, блестя очками, и неслышно кричал. Из филармонии высыпал оркестр, блестя медью духовых, лаком струнных, настраиваясь на ходу. Спортсмены несли на плечах болиды. Из переулка в шествие влилась группа чиновников во главе с экс уже президентом, чиновники швыряли чёрные портфели наземь, открыто улыбались, подхватывали листовки, жали руки братьям. Ура! Ура! И даже цирк распахнул двери – устыжённый директор публично отрёкся от жестокостей и самолично выпустил зверей из зловонных клеток. Звери переминались, жмурились от света, тянули благодарные морды. Василий шагал впереди, навстречу солнцу и свежему ветру, волосы развевались, в руках упруго трепетал флаг.
Вот оно, счастье! И Василий остановился, повернулся к многотысячному человечьему морю. Шаги смолкли, народ чутко замер, обратился внимательными и серьёзными овалами лиц. Стыд и совесть! – воскликнул он звонко. Секундная пауза, и необъятно мощный хор подхватил: СТЫД И СОВЕСТЬ! УРААА! И Василий растворяясь в счастье, снова ринулся вперёд. Верные Михай и Санчос затянули бетховенскую Оду к радости, подстраивая её к такту шагов, и миллионный хор подхватил.
Глава 9. Виктор, оперуполномоченный
1. Ни цели, ни смысла
Когда парень с сестрёнкой ушли, Виктор сел и снова взял в руки красненький диск. Бетховен, Фиделио. Нет, даже близко не оно, даже включать незачем. Нет, сдаюсь. Он сдвинул фуражку и погладил лоб. Странный случай. Нормальные уголовники почти поголовно поклонялись итальянской опере, но то, что напел ему потерпевший сторож, ни в какие ворота не лезло – отрывистая, но монотонная мелодия, и при этом тревожная, чёрт знает что. Звонить в консерваторию, консультироваться? Нет, стыд и срам, после стольких лет службы! Нет, подумаю ещё до завтра, решил он. Надо отвлечься, когда отвлекаешься, мозг ещё эффективнее работает. Вот крутится же зацепочка, ниточка, но никак не ухватишь. То ли в фильме похожее слышал, то ли ещё где.
Виктор стал складывать диски в ящик стола, стараясь по алфавиту. Точно по алфавиту не получалось из-за серий, которые так и просились стоять вместе. Или, например, сборники, как их по алфавиту поставишь? Не особо опытный, да к тому же явно одиночка: взломал кассы, забрал всю наличку, сейф ломал, не сломал. Унёс два ящика дорогого коньяка и кучу конфет, и как только рук хватило, хотя кто знает, эти продавщицы как лисички – рыжие и хитрые, может, сами коньяк с конфетами и оприходовали. Но вроде честные девочки, ни в чём не замечены. Нет, это мужик был. И что толку так вот грабить? Этих денег на пару месяцев хватит, ну и побухает коньяка с подружками, а дальше? Молодой дурак, алкашня. Да что с них взять со всех, если цели нет ни у кого.
Отвлечься! Как раз время обедать. Виктор жил недалеко, в пяти трамвайных остановках, но домой на обед не ездил, ему нравилась его служебная комнатка, сочетавшая казённость с уютом. В этом было что-то честное, аскетичное. Что есть уют? Очень просто: фуражка на вешалке, выпростанная из штанов рубаха, вышитый рушник на столе. Несколько движений, и ты как будто дома. Виктор достал из портфеля поллитровую стеклянную банку с супом, отвернул крышку, понюхал. Спасибо, Сашенька, мой любимый рассольник. Погрузил кипятильник, воткнул в розетку, стал у окна. По тротуару прошли дети, хохоча и толкаясь, у одного болтались развязанные шнурки. Что из них вырастет? У Гагарина, например, тоже развязались, когда он шёл с докладом, в кинохронике. Но дело же не в шнурках, а в лицах, а по этим видно с первого взгляда: не полетят, не захотят, хорошо бы хоть таксистами. Многие воровать начинают как раз когда школьники. И почему нет? Какая им разница, если у них с детства ни цели, ни смысла.
2. Идеал будущего
Виктор знал доподлинно, каково это – потому что и у самого смысл появился очень не сразу. Знал он, и как расти в семье пьяниц, и как прогуливать уроки, шатаясь по помойкам, и как воровать сметану в гастрономе. Сложности в этом не было никакой, наоборот, всё делалось просто и получалось само. Кто заподозрит школьника в воровстве сметаны? Дуры-продавщицы думают, что школьники зарятся только глазированные сырки, ан нет. Впрочем, глупый школьник как раз на них и зарится, и покупает – на мамочкины деньги. Умный же школьник крадёт сметану и шпроты, а покупает половинку батона – на свои кровные, с боем отобранные. Знал Виктор, и как отбирать у сопляков мелочь, чтобы они не наплакались мамочке, и как открыть банку шпрот без ножа, простым ключом от квартиры. Любил поиздеваться над мелкими – зайти в класс, выбрать сосунка и приказать: завязывай ботинки, козявка, а то гланды вырву. И никто не смел перечить. И что бы со мною стало, думал он часто, кабы не тётя Катя? Давно бы уже на нарах прописался.
Когда папа умер от пьянства, не оставив после себя ничего, кроме мольберта и ссохшихся тюбиков, а маму заперли в больнице с акварельной белочкой, Виктора взяла к себе тётя Катя. Она работала уборщицей в ателье штор, но была необычайно умна. Что у неё ни спроси, она знала: почему небо голубое, почему вода в океане солёная, почему корабли плывут и не тонут, почему самолёты летят и не машут крыльями, чем кремниевые транзисторы лучше германиевых, чем отличаются наяды от нереид, и сколько квартетов написал ван ден Буденмайер. Кроме интеллекта и эрудиции, тётя Катя обладала умением варить невообразимо вкусный рассольник, от аромата которого плыло в глазах, а от вкуса хотелось совершать героические деяния, доказывая право на добавку. Тётя Катя смотрела, как он ест, и приговаривала что-нибудь наставительное, вроде «каждый поступок приближает будущее и определяет его».
Четырнадцатилетний Виктор сразу проникся к тёте Кате глубоким почтением, которое, совпав с началом переходного возраста, дало необыкновенный результат: он решил стать хорошим. Виктор сам, по собственной воле, разорвал дурные знакомства, преодолел порочное пристрастие к воровству и вымогательству и даже перестал ругаться матом. Уроки он больше не прогуливал, завуча слушался и почувствовал вкус к защите слабых. Успевал слабо, но честно старался, и учителя, удивляясь прилежанию бывшего хулигана, охотно поощряли его оценками.
Тётя Катя нравилась ему всё больше: её крепкая каштановая коса, тёмные глаза и красиво очерченные тонкие губы. В один из дней он бесхитростно признался ей в этом, и она, предвидя последствия, наутро повела его записываться в библиотеку, чтобы направить энергию в другое русло, если ещё не поздно. Сама она довольно много читала и имела свой вкус: европейцев во главе с Прустом презирала, к американцам под предводительством Стейнбека была благосклонна и снисходительна, а превыше всех ставила русских реалистов – Обручева, Беляева, Толстого и, конечно же, Ефремова. Поздно не было, бутон любви не раскрылся: Виктор забыл обо всём и с головой окунулся в фантазии. Но какие же они реалисты, тётя Катя? – спрашивал он иногда за рассольником. Типичные реалисты, ты посмотри на их язык. Виктор задумывался, как можно смотреть на язык, а тётя Катя рассказывала что-нибудь энциклопедическое, например, про Ивана Ефремова, который, по её словам, являлся реинкарнацией Иоанна Эфесского.
После школы он с приятелями за компанию поступил в радиотехнический колледж, измаялся физикой и математикой, но доучился: преподаватели любили его за честные старания, примерное поведение и принципиальное неучастие во всяких беспорядках и массовых прогулах. Его назначили старостой группы и смотрели сквозь пальцы на полное непонимание начал термодинамики и интегрального исчисления. Он бы может и понял, но на объяснения потребовалось бы не пять лекций, а пятнадцать индивидуальных занятий. Кому это надо? Зато он мог пятью словами утихомирить любого крикуна и баламута: к тому времени его могучие кулаки заколосились коричневым волосом и выглядели убедительно. Обычное для молодёжи гордое противопоставление себя системе для Виктора не существовало, он любил и принимал порядок свыше, воспетый реалистами. В особенности он восхищался «Туманностью Андромеды», с её сказочно-прекрасным миром коммунизма. Честные и цельные люди, увлечённые работой, отважно бросающие вызов трудностям, и как результат – цивилизация-мечта. В книге часто упоминалась тёмная Эра разобщённого мира – нынешнее время, и после прочтения романа понятие порядка у Виктора изменилось. Теперешний порядок, оказывается, был вовсе не порядком, а скорее попытками спасти свет свечи на ветру. Однако же, голову нельзя опускать! Действуя правдиво и правильно в рамках нынешнего порядка, мы приближаем идеал будущего – таков был его первый самостоятельный вывод.
