Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
— Я не знаю. Когда мы тонули, я думала только о том, чтоб разделить силы поровну на всех, мне казалось это самым важным. Я следила за всеми, когда мы выпрыгивали из лодки, и потом, когда Леня переворачивал лодку.
— А те два человека, которые вас перевозили?
— Один был молодой, другой пьяный. Больше всего они были похожи на… это можно объяснить только по–русски: на слесарей из домоуправления. На тех мужчин, что приходят к тебе починить кран и оставляют всю семью без воды на выходные и праздники. Когда лодка была наполовину полна водой и я скомандовала прыгать, они выпрыгнули и поплыли в разные стороны: один вниз по течению, а другой вверх.
— Ты скомандовала? Почему именно ты?
— Потому что Леня сначала не понимал, что делать. Но потом Леня сделал самое главное: он перевернул лодку. Он сделал это правильно, очень осторожно, чтобы лодка не встала вертикально.
— Как «Титаник»?
— Да, как «Титаник». С нами был его младший брат, Майкл, они сделали это вместе. Я не знаю почему, но я не рассчитывала на Майкла в тот момент, когда собиралась плыть с детьми до берега. Только на Леню и на себя.
— Ты собиралась плыть до берега? Почти километр?
— Да, я была холодна и тверда. Никакой паники. Железная леди.
— А когда вы спаслись? Что ты чувствовала?
— Счастье. Небывалое счастье. Мы бежали по берегу. Вода стекала с волос. Мы бежали босиком, ведь я сказала всем выбросить обувь… Я спросила, кто о чем думал. Зоя ответила: «Если бы мы умерли, не жалко, мы уже пожили, жалко Лелю». Зое было тогда семь лет! Она призналась, что боялась описаться, стеснялась папу, а потом поняла, что плыть еще долго и что папа все равно не заметит. Маша думала: «Сейчас совсем заболеем». Холодное лето, у всех бронхит, температура воздуха двенадцать градусов. Маша тоже жалела Лелю. Я спросила: «А Зою?» — «А что Зою? Папа такой… — я заканчиваю фразу по–русски, Чмутов переводит.
— Это финал? «Папа такой плот, его не потопишь»? Это твоя финальная фраза? Ты по–русски рассказываешь эту историю так же?
— Нет. Я добавляю, как я мучилась оттого, что меня никто не выслушал. Маша в тот же день ушла кататься на… байдарке. Леня с отцом пили водочку. А я целый месяц ходила в бассейн, я плавала без остановки и считала метры, чтоб убедиться, что я бы смогла… Я и Зою записала в бассейн, но ей не нравилось плавать, она мерзла. Однажды я пришла в бассейн, а мне сказали: «Сегодня не работаем. Нет воды». Я удивилась, как же Зоя занималась, ведь я развешивала ее мокрый купальник. Выяснилось, что Зоя намочила купальник дома у подруги. Через полгода мой одноклассник, бывший пловец, сказал, что я бы не смогла проплыть ни тысячу, ни восемьсот метров — в одежде, с Лелей на руках, и я несколько дней была не в себе — спустя полгода.
— И тебе никогда не хотелось написать об этом?
— Но я же написала. Два письма.
96
Я написала шефу и Галочке почти сразу, не успев прийти в себя. Мне хотелось рассказывать эту историю разным людям, рассказывать, глядя в глаза, и отвечать на вопросы, чтобы самой успокоиться, чтобы выбрать ту степень подробности, когда чужим уже не очень страшно, но еще интересно. Я успела поделиться впечатлениями только с Эльвирой, беспомощной философиней, ей стало плохо посреди рассказа, прямо в парке, срочно понадобился валидол. Я решила повременить радовать маму и бабушку историей о чудесном спасении. У меня не было телефона и не было адресов, где мне бы дали горшочек меда и с удовольствием выслушали мою бухтелку. Пришлось писать письма. Сначала шефу, шеф когда–то обнял меня на третьем курсе, после выкидыша, первой жизненной катастрофы, и сказал: «Ириночка, пройдет и это». Я написала без черновика, все как есть. Как мы опоздали на трамвайчик, потому что впервые приехали не на электричке, а на машине с водителем. И Леня, совсем новенький новый русский, поймал моторку, словно такси. Мне не хотелось садиться в эту моторку: над рекой тучи, на реке волны и два километра до другого берега. Леня удивлялся:
— Ты же всегда такая авантюристка была!
— Какие авантюры? С детьми, в такую волну, с таким багажом…
Далее следовало описание багажа. Огромная красная сумка с нарядами старших девочек. Огромная синяя — наша с Леней. Синяя со сломанной молнией — в ней обувь. Отдельно три пакета с Лелиным приданым: ползунки, кофточки, теплые вещи и памперсы. Отдельно трехлитровая банка сухого молока и пластмассовое ведро с тети Олиными булочками. Неподъемный рюкзак с консервами. Зоин плюшевый медвежонок.
Описание багажа повторялось несколько раз, это был художественный прием. Братья Горинские — один толстый, другой тонкий, но оба сделанные из одного материала, оба черные и бородатые, — таскали вещи вниз к реке с крутого берега: огромную красную сумку, огромную синюю, синюю со сломанной молнией… А я стояла наверху, на зеленой траве, с Лелей на руках, смотрела на низкие тучи, свинцовые волны и не хотела. На другом берегу темнели ели. Братья загрузили багаж в моторку: сумки, пакеты, трехлитровую банку с сухим молоком, рюкзак с консервами, ведро с булочками. Они сманили вниз Машу с Зоей, и я тоже спустилась — по крутой деревянной лестнице, очень крутой. Прошла по гальке… по мокрому песку… Лодка сидела низко, и я спросила «таксистов»:
— Мы лодку не перегрузили?
— Да не-а. Мы от волны брезент натянем. Вы потихонечку в лодку–то залазьте, потихонечку.
И поехали. Потихонечку. В брезентовом сумраке. Я молилась про себя, Леня фальшивым голосом спрашивал: «Интересное приключение, правда, дети? Леличка, как машинка делает?» У Лелички были румяные щечки и красный комбинезон: «Би–бииии. Др–дрррр!!» Но «би–би» замолчала — заглох мотор. Молодой перевозчик стал дергать за шнур, делать «Др–дрррр!!», вслух размышляя: «Кажется, пересосали. Точно, пересосали. Свечи надо было сменить. Давай свечи». Лодка шлепала носом по воде, волна захлестывала, брезент парусил, старший, подвыпивший, искал свечи, потом очнулся: «Носом, носом разворачивай! Парусит!» Леня с Мишкой сели на весла, перевозчики отдавали команды: «Свечи давай!», «Греби! Снимай брезент!». Леля плакала. Мы снимали брезент. Как только сняли, Зоя сказала: «Вода».
Я увидела длинную щель вдоль правого борта и подивилась странному устройству моторки: «Зоечка, это натекло с брезента и весел». Воду пытались вычерпывать в несколько рук — банкой, мыльницей, просто ладонями, но она прибывала — упрямо и весело. Я умоляла заткнуть дырку, перевозчики задумчиво спрашивали: «Чем заткнуть?» По моему настоянию выбросили неподъемный рюкзак, и лодочный аккумулятор, и огромную красную сумку, и огромную синюю. Зоя обнимала медвежонка, Маша проявляла благоразумие: «Мама, оставь ползунки, они же легкие». Но я старалась выбросить все. В левое ухо плакала Лелька, правой рукой я бросала вещи и неловко, прямо на Ленькино весло, бросила чужой ватник, Леня избавлялся от него неуклюже и медленно. Перевозчик дергал за шнур, изрыгая с каждым рывком: «Греби! Е…й мужик! Греби! Ты мужик или нет?» Я вдруг поверила перевозчику и испугалась, что на мужика нельзя надеяться… В лодке не оказалось ни одного плавсредства. Грести уже не было смысла. Мишка Горинский вскочил на нос, замахал веслом, закричал: «Спасите! Тонем!», ему вторили остальные. Мне казалось нелепым перекрикивать Лелю. Нас не слышали. Моторки пролетали у берега и скрывались за поворотом…
Мы остались одни. Зоя с Машей охрипли и побледнели от страха, что никто не спас и не помог. Вокруг плавали сумки, а на волнах, словно чайки, качались булочки, булочки, булочки…
Было страшно и тошно. Видеть, как лодка заполняется водой. Как исчезает последняя моторка. Понимать, что это произошло с тобой. Думать: «Может быть, и потонем». С унынием думать, с сосущим, ноющим чувством. Что Зоя не умеет плавать. Что берег так далеко! Что плыть помешают течение, ветер и волны… Машино лицо стало фиолетовым — в цвет курточке. Я сказала: «Машенька, мы не утонем. Я поплыву с Лелей, Зоя с папой, и мы оба будем следить за тобой. Мы спасемся. Снимайте обувь». Теперь вода поднималась уверенно и спокойно. И подвыпивший перевозчик повторял уверенно и спокойно: «Идем ко дну. Все, точно. Идем ко дну». Я выбросила ботинки. Мы шагнули за борт. Младший перевозчик сиганул с кормы ласточкой и устремился вверх по течению.
В воде оказалось так легко, тепло и безветренно, что я удивлялась, отчего Леля все еще плачет. Машина курточка раздулась, как спасжилет. Братья Горинские переворачивали лодку, за спиной у Лени болталась Зойка — обняв руками папину шею, держа в зубах своего медвежонка. Из лодки выпала доска, служившая скамейкой, Маша тут же за нее ухватилась. Маша предлагала нам с Лелей другой конец, но я отказывалась, следила за всеми, работала правой рукой и ногами, не понимая, что моторка с задранным носом наконец–то превратилась в плавсредство.
