Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
Двадцатого мая состоялось особое событие: концерт Вознесенского в ЦДЛ. Афишу, сзывающую на концерт, повесили в МГУ, — все догадывались, что попасть будет сложно. Собрались впятером: я, Риммочка, Женька Касаткина, Наташка Кручинина и Серж Королев — чей–то одногруппник, чей–то одноклассник, известный спец по проникновению в театры. Серж утверждал, что в Центральный дом литераторов пролезают через подвал. Мы с Касаткиной, одетые в удобную форму, — советские джинсы, плоские босоножки, — хвастали по дороге: мы–то пробьемся, а нарядные Соловьева с Кручининой будут ходить под окнами кручиниться и петь соловьем
Всем нам уже доводилось терпеть неудачу, но такого ажиотажа не ждал никто. Квартал, в котором находился ЦДЛ, охраняла конная милиция. Квартал был запружен толпой, в толпе не было регулирующих потоков. И не было надежды. Временами все расступались, чтоб пропустить подъезжающие машины, тогда становилось видно: вход охраняют полдюжины милиционеров
и столько же контролеров. Из машин выходили знаменитости: Арно Бабаджанян, композитор–песенник с незабываемым носом, — ему спели «Благодарю тебя…»; Белла Ахмадуллина с бледным лицом, в немыслимых драпировках… И кто–то не узнанный, одетый, как знаменитость.
Нас с Женькой отправили в разведку на задний двор, Наташка с Риммочкой остались ждать сообщений. Обогнув примыкающее посольство, мы одолели забор и в глубине двора, в окошке, наполовину утопленном в землю, увидели открытую форточку. Тот самый подвал?! Задыхаясь от счастья, мы влезли в форточку и оказались на столе, где резали сырую картошку для литераторов. Прошагав по столу, спрыгнули на пол, — вслед что–то кричали повара, — выбежали в буфет, из буфета в фойе и… натолкнулись на Майю Плисецкую. На даму в лиловом — потрясающую даму в лиловом, с великолепной осанкой, на удивительных каблуках. Той весной и женщины, и мужчины щеголяли на платформах, мы же выделялись: со своим невеликим ростом, в босоножках из «Детского мира»… Даже Женьке, привыкшей одеваться не как все, было не по себе, Женька стрельнула сигарету и, не отваживаясь прикурить, вертела ее в руках.
— Барецкая, ты курить пробовала, нет?.. Давай хоть апельсин купим, что ли!
Мы купили апельсин и прохаживались, непринужденно счищая кожуру: вдвоем — по очереди — с одного апельсина. Увидев в окно второкурсницу Милу, попытались отправить весть на волю:
— Милочка! Передай Римке с Наташей, что мы пролезли. Пусть обойдут со двора, пусть найдут эту форточку…
Мила кивнула. Вообще–то девчонки ждали не донесений, а помощи. Или возвращения. Но хоть так… Неожиданно обнаружилось, что зрительный зал находится на втором этаже и что у входа на лестницу тоже проверяют билеты. В толпе шныряли дружинники. Подошел всепроникающий Серж, проинформировал:
— В первом отделении будет Таганка — с «Антимирами».
Женька подпрыгнула:
— Это мы видели в интернате!
Раздались звонки.
— Девчонки, надо распылиться. Вознесенский после антракта.
Распылились — сначала в туалет, где контролерши устроили облаву, а мы ускользнули, у нас был опыт: в общежитии порой отлавливали пропускающих первую пару. Устроились в буфете за столиком, перебирая чужие бутылки из–под пива. Разглядывали стенную роспись — все–таки ЦДЛ! «Запомни истину одну, коль в клуб идешь, бери жену, не подражай буржую: свою, а не чужую» — это ведь сам Маяковский, как же здесь белят стены?!! «Я недавно, ев тушенку, вспоминал про Евтушенку»… Вновь показались дружинники, в буфете стало небезопасно. В холле стояли шахматные столики, за одним играли два писателя, мы сели за соседний. Дружинники подошли смотреть… В пятом классе я играла неплохо, к восьмому поглупела, в Женькин интернат не поступила… Предусмотрительная Касаткина запаслась билетами всех цветов, здешние оказались голубыми, она вынула похожие и степенно ими обмахивалась. Дружинники комментировали:
— Лихо!
— Смело. Даже интересно.
— Только лучше учиться дома, на задачах.
Я испугалась: выгонят! — но к нам уже спешил на помощь Серж с красной повязкой на рукаве:
— Девушки, как доиграете, подойдете сюда!
Касаткина тут же поставила мне мат. Холл заполнился зрителями: закончилось первое отделение. Контролеры не отходили от лестницы, нужно было на что–то решаться. Сзади кто–то произнес:
— Смотри, вон Евгений Александрович! Евтушенко.
А я и не знала… — не знала, что он Александрович… а писала по нему реферат, столько сборников с ним прожила… Лёня по Вознесенскому, я по Евтушенко… В душе начался пожар. Шагнула, как в прорубь:
— Евгений Александрович, проведите меня, пожалуйста!!!
Евгений Александрович оказался необыкновенно высок, он был бы высок и без сабо на платформе. На нем умопомрачительная рубашка: навыпуск, джинсовая, вышитая, с разрезами по бокам. С ним две француженки, тоже высокие, в длинных ситцевых юбках, с букетами ландышей в наманикюренных ручках. Евгений Александрович смотрит сверху:
— Да у меня самого нет билета!
— Пожалуйста…
Он продолжает разговаривать по–французски. Не реагирует на мой пылающий взгляд, а ведь я чувствую, какой у меня взгляд… В нем восторг, в нем счастье зреть Евтушенко… «Студентам хочется послушать Скрябина… ” — кто писал? Вот же я, студентка! В советских джинсах и красной лапше, с распущенными волосами… Неужели он ревнует меня к Вознесенскому? «Не мучай волосы свои, дай им вести себя, как хочется…» Но я рассчитываю не на женские чары — на обаяние юности:
— Евгений Александрович…
— Да ей–богу, у меня билета нет! — демонстрирует содержимое карманов: бумажник, паспорт, ключи от машины, сберкнижка… Он носит с собой сберкнижку?!
— Вы можете, — говорю я с неистребимой верой. — Я знаю, вы можете.
И не отхожу. Меня толкает в спину Касаткина, криво шепча:
— Барецкая! Что это за мэн?
— Касаткина… — произношу священным шепотом, — это же Ев–ту–шенко.
— А, все ясно, все ясно, — Касаткина одобряет меня брежневским жестом. И встает неподалеку.
Звенят звонки. Первый. Второй… Последний. Евтушенко с француженками направляется к лестнице. Я следом.
— Здравствуйте, Евгений Александрович! — расплываются в улыбке седые тетеньки–контролерши, и в этот момент… он гладит меня по головке, произнося:
— Это со мной.
— А я с ним, я с ним, — тычет сзади в евтушенкину ногу Касаткина.
Я умираю от благодарности и, пока поднимаюсь по лестнице, лепечу:
— Я не знала, что вы такой высокий….
Касаткина идет следом. У входа в зал еще один контроль, Евтушенко еще раз берет меня под крыло, а в зале говорит:
— Ну, тут уж сами… — и заводит перекличку с Бабаджаняном.
В это время одна шикарная молоденькая дамочка заявляет:
— Девушка сядет между нами! — и мне не мешает неудовольствие ее лощеного спутника.
Мне уже ничего не мешает. Я знаю, что напишу об этом Лёне, расскажу литераторше… А как быть с Римкой? Римка поймет… Я слушаю то, что хотела услышать. Это из сборника «Выпусти птицу!»… Резкие интонации, искренние, неровные… Узнаю знакомое, радуюсь новому. Восторженно аплодирую вместе с залом. Но как только кончается вечер, чувствую: случилось непоправимое.
Я предала Римку. Можно говорить себе любые слова, но я знаю: она ждала, а я не пришла.
Мы возвращаемся втроем, Королев и Касаткина успокаивают: а если б ты просто поймала лишний билетик… Мы едем на метро — с пересадкой, от метро на автобусе, потом пешком. Минуем чужие корпуса. Рядом с нашим, на скамейке, сидят Соловьева с Кручининой. И еще несколько девочек. Я вижу, чувствую издалека: все уже знают, что я предала Римку.
Не помню, пыталась ли я объясниться или сразу поняла, что это бессмысленно. Я была несчастна. Абсолютно несчастна. И я была автором своего несчастья. Каждое утро мне не хотелось просыпаться. Каждое утро, еще не открыв глаза, я думала: господи, это не сон… О нашей ссоре знало все общежитие. Оказалось, Милочка передала, что мы пролезли, и девчонки пытались найти заветную форточку, но задний двор уже охранялся, — они слишком долго нас ждали.
Я причинила Римке боль. Эту боль я чувствовала. Меня не радовали ни Ленькины письма, ни мама, приехавшая повысить квалификацию, ни новая юбка, которую она мне сшила из старой теткиной. Я сдавала зачеты — ничего больше не было в моей жизни. В тетрадь с интегралами прорывалось: «Несчастье — это одиночество». И еще: «Душа наревется одна. До дна». Так прошло восемь дней. Двадцать восьмого мая в мою комнату вбежала Лена Завьялова:
— Иринка, там тебе какое–то письмо. Без конверта! — Ленка болела за нас.
Я кинулась вниз. В ячейке треугольником торчал тетрадный лист, на нем — Римкиным почерком — моя фамилия. Там была одна строчка из стиха, тогда еще просто стиха, не песни… «Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит…» Я не могла сразу броситься к Римке, мне нужно было утихомирить свое сердце. Я помчалась в магазин, а когда прибежала с компотом, Римка уже все знала и ждала. Потом мы стояли в конце коридора, у окна, Римка плакала. По общежитию несся радостный слух. Девчонки бегали в умывалку и в туалет, искоса на нас поглядывая. Одна Мила не постеснялась подойти: