Хельмут Крауссер - Сытый мир
— А я всё время думал, что я мастер устраивать себе мир поудобнее…
— Что?
— Ничего.
Мы перенесли ванну в холодное помещение, в котором стояли и другие ванны, порожние, и взяли одну из них с собой, взамен той, которую оставляли.
Головная боль не утихала ни на минуту. Кашель становился нестерпимым. Я выпотевал приступами — со всё более короткими интервалами. Наверное, у меня начинался жар.
— Придёшь домой — сразу же ляг в постель! — посоветовал Уве.
— Да-да, обязательно.
Постель? Что это такое? На что похоже? Что — то вроде расширенного гроба, взятого на неполный срок, если я правильно припоминаю и ничего не путаю.
Времени — половина пятого. Нас ждёт Крамм. Его мясистые пальцы сложены на письменном столе, он спрашивает, как всё прошло, подразумевая при этом: как прошло у меня.
— Безупречно! — говорит Уве, ни на минуту не убирая с лица свою постоянную улыбку.
— Приятно слышать!
Крамм достаёт из ящика стола чёрную папочку.
— Ради первого дня не будем мелочиться, будем великодушны… Хоть вы и начали только в двенадцать часов, посчитаем вам полный день. Восемь часов на десять марок будет восемьдесят, вот, пожалуйста. Выпейте пива за ваше новое место работы!
Я поблагодарил как подобает. Крамм улыбнулся. Я ушёл, чтобы повесить в шкафчик свой халат на тоненькие стальные плечики. К халату прилип последний кусочек девушки на шпильках.
Уве спрашивает, не подвезти ли меня куда — нибудь по пути. Я и сам толком не знаю.
— А то, может, выпьем вместе по кружке пива?
Я медлю с ответом. Ведь я должен экономить, ради Юдит.
— Ну, ладно, поехали, я угощаю! Вообще-то обычно бывает наоборот, угощают новички, но у тебя, я вижу, туговато с деньгами, правильно?
Я пытаюсь отговориться. Мол, ещё не факт, что завтра я снова вернусь сюда…
— Ах, перестань! — возмущённо восклицает он. — Самое худшее уже позади. Сегодня был нестандартно тяжёлый случай, такие бывают нечасто! А завтра всё обойдётся мирно и безобидно… Вот увидишь!
Мы едем на его «БМВ» в Нойхаузен, в Таксис — парк. Там обычно бывает посвободнее.
Пиво усиливает мой кашель, но тем не менее я быстро проглатываю его. После чего кашляю, загнувшись под стол.
— Сколько Крамм тебе даёт? Десять марок? И за такие деньги ты работаешь? Надо постараться поскорее попасть в штат, получить постоянное место!
Я безучастно киваю.
— За сегодняшний несчастный случай я, например, получил двадцать марок премии. А тебе премия не полагается. Подручные на временной работе ни на что не могут претендовать. Так ты никогда не разбогатеешь!
Он говорит вполне разумные вещи.
Официант поставил перед нами ещё по кружке пива, за эти плачу я.
Уве понижает голос и говорит, что есть и дополнительные возможности кое-что заработать…
Я наклоняю к нему ухо и спрашиваю какие.
— Ну, например, многие хотят что-то положить в гроб своему любимому покойнику. Книгу там, фотографию. Бутылочку пива, допустим. В Баварии это почти традиция! Но всё это запрещено. Из-за пиетета…
— Ах вот оно что!
— Да, трудно поверить. Надписи на могильных плитах, например, могут содержать только библейские изречения или что-нибудь из Гёте!
— Неужто?
— Да. И ещё…
— Что?
— Ну, вот это, например. — Он показал мне золотую серёжку. — Но тут надо быть осторожным, бдить во все глаза.
— Ну, это понятно.
— Лучше всего перед тем, как гроб запломбируют.
— А чего это ты со мной так разоткровенничался?
— Слушай! — говорит он. — Ведь нам же вместе работать! Чего я тут буду секреты разводить?
— И то верно.
— Я предпочитаю сразу же говорить людям всё как есть, понятно тебе?
— Всё понятно.
Он опорожнил вторую кружку и заказал себе третью.
— Между нами говоря… Есть у нас один коллега… не буду называть его имени… он даже охотится за золотыми зубами!
— Нуда!
— Правда! Но не тогда, когда могила открыта, как обычно, нет, он берёт золото у почти что ещё живых! У него с собой всегда щипчики в кармане!
— Не может быть!
— Может! Я не вру. Не слабо, правда? Всё-таки это немного слишком. Надо же всё-таки иметь какой-то страх божий, хотя бы перед лицом смерти, как ты считаешь?
Я полностью с ним согласен. Когда человек умер, он заслуживает хоть толику уважительного отношения к себе. Без всякого сомнения.
Он хлопнул меня по плечу, захмелев от выпитого пива и выпучив глаза.
— Ведь придёшь завтра? А?
— Пока не знаю.
— Да брось ты! Приходи! Завтра в первой половине дня будет весело! Потому что мы забираем одного грека. То-то будет потеха!
— Почему?
— Сам увидишь. Смотри, не пропусти! Надо хоть раз при этом поприсутствовать. Там всегда такое творится!
Он меня заинтриговал, но никаких подробностей рассказывать не стал, улыбаясь про себя и протирая свои очки.
Я простился с ним и зашагал в сторону площади Красного Креста. Я старался ни о чём не думать. Это был мой первый вечер после рабочего дня — за долгое время.
ГЛАВА 15. ЗАВИХРЕНИЯ ТОКОВ МОЗГА
в которой кашель Хагена усиливается, он портит весь траур одной греческой семье и в завершение получает наставление от продавщицы из магазина игрушек
Как это необычно — ранним летним утром слушать третий акт «Тристана и Изольды», когда свет такой яркий, а ты топаешь на работу вместе с сотнями тысяч других людей… среди автомобильного выхлопа и локтей, в набитых вагонах, в бессловесном терпении… Пешеходы кажутся парящими над землёй, дома — плывущими, стены — дрожащими… а поверх всего этого-лёгкий флёр траура, агонии… причём в замедленном темпе… Вот он где, настоящий пиетет… Хм, хм, хм, ла-ла — ла… Мне нравится моя запущенность. Моя крадущаяся походка, мои блудливые пальцы, спутанные волосы и круги под глазами, испорченный желудок, просмолённые лёгкие… Всё это мне к лицу.
Солнечные лучи — словно нежные кончики пальцев снящейся женщины.
Что же это со мной сегодня?
Вчерашний вечер был как возмещение, как прощение и отпущение, он был словно ласково треплющая рука из Ниоткуда. Уж не взыщите, но случается иногда и такое…
Мы с Томом выпивали на спортивной площадке возле школы. Пустая лужайка давала ощущение пространства и дали, высокая живая изгородь надёжно отгораживала нас от всего города.
Я рассказывал Тому о смерти. От всех этих разговоров он мрачнел. Я со страхом ждал ночи, потому что на мне всё ещё оставался запах формалина. Том слушал во всех подробностях и не перебивал меня наводящими вопросами.
Потом он отошёл, взял свой пакет и принял торжественный вид. Он преподнёс мне подарок. Это было нечто квадратное, из металла и пластика, на ощупь очень гладкое. Плеер для компакт-дисков.
Том вручил мне этот плеер, и глаза его были исполнены гордости. Украсть такой плеер было очень, очень трудно. Он трижды упомянул об этом, празднуя восстановление своей воровской чести. В этом было что-то трогательное.
Я точно знаю, сколько опер я подмешиваю к моей повседневности, но всё равно удивительно, как это порой помогает. Конечно, CD-плеер — это не оркестр, но всё же это был один из самых дорогих моему сердцу подарков, какие я когда — либо получал, к тому же в такой важный момент.
Я чуть не растаял, я надолго затих, сидя в коротко остриженной траве и спрашивая себя, почему раз в несколько лет такое всё-таки случается в твоей жизни? Это сбивает с толку. Это расслабляет. Это стимулирует. От этого заболеваешь надеждой и становишься надёжно-больным.
В дополнение к плееру Том подарил мне несколько серебристых дисков. И не абы что, а запись «Тристана и Изольды» с Кляйбером! Он это заметил и запомнил! Он, не способный отличить скрипку от альта!
Такие моменты собираешь в особую копилку, на самый чёрный день, чтобы схватиться за них, как за спасительную соломинку. Об этом не говорят вслух. Ведь надо же поддерживать свой имидж скандалиста. И пасынка жизни. А это, в конце концов, лишь редкие мгновения… чтобы торопливо сказать: «Ну вот… жизнь всё-таки прекрасна…»
Но проблема совсем не в этом. Мы и так знаем, что жизнь прекрасна. Иначе бы мы не прилагали таких усилий к тому, чтобы удержать её при себе.
Мгновения, алтари. Разбросанные по жизни редко и далеко друг от друга.
И вот, обеспеченный таким мгновением — свежей, сочной его порцией, — с музыкой в наушниках и Юдит перед внутренним взором, я всесилен, мне море по колено.
Всё становится нежным и прозрачным, приобретает дальнюю перспективу. Я просто торчу из собственного тела, выхожу за его пределы. При том, что мне на пятки наступает воспаление лёгких.
Сейчас половина восьмого, я еду на поезде в пригород, а Тристан поёт: «К ней! К ней!», рвётся со своего ложа, но тут же падает навзничь и стонет, отвлекаемый смертью от всех своих стремлений. Часы воодушевления миновали.
