Хельмут Крауссер - Сытый мир
Сейчас половина восьмого, я еду на поезде в пригород, а Тристан поёт: «К ней! К ней!», рвётся со своего ложа, но тут же падает навзничь и стонет, отвлекаемый смертью от всех своих стремлений. Часы воодушевления миновали.
Уве уже поджидает меня.
Я снимаю с головы наушники, головной убор долой — и с непокрытой головой склоняюсь навстречу новому дню, становлюсь в строй на перекличку.
Рядом с Уве стоит грузный человек с тройным подбородком и обвислыми плечами. Над мясистой губой торчат усы. Бледно-голубые глаза навыкате и коротенькие чёрные кудерьки, припомаженные к круглому черепу.
— Я Густл! — выкрикнул он и ринулся ко мне с выпученными глазами и свисающим языком, протягивая мне свою лапищу.
— Хаген, — коротко сказал я, сжимаясь от неприятного чувства.
Уве отводит меня в сторону:
— Мне придётся сегодня заняться организацией перевозки одного трупа из Граца. Мне правда жаль! Между нами… — Он доверительно придвинулся ко мне и шепнул мне на ухо: — Густл немного смешной, к нему надо привыкнуть. Но он хороший парень… Это совершенно точно, проверено. Я рад, что ты вернулся на работу!
Он дружелюбно ткнул меня кулаком в бок и улыбнулся.
Густл делал утреннюю гимнастику, приседал, при этом его череп наливался багрянцем. Щёки надувались… воздушный шар с нарисованным ртом. Потом он крепко пёрнул. Потом издал крик, присел, и его глотка разродилась счастливым вздохом.
— Поднимаемся! — пропел его высокий голос. — Пора!
Он сел в кабину на вод ительское место и втиснул брюхо под руль.
— А нам не надо прихватить с собой гроб или что-то в этом роде?
— Но мы же едем к грекам! А у них чего только нет!
— Ах вот как!
Я держусь очень скромно и робко. В присутствии простонародья поэт всегда вынужден притворяться. Из глубинного страха и немного от стыда. Кашель снова одолевает меня. Недооценённый по достоинству, он показывает свой ранг, почувствовав с моей стороны недопустимое пренебрежение… Начинается настоящий приступ. И какой! Просто за шиворот меня хватает… пережимает мне кислород. Внутри у меня корчи и судороги, внутри у меня булькает и хлюпает… зелёная, жёлтая и белая слизь… а в ней твёрдые чёрные комочки. Голова моя бьётся о бардачок.
Густл тем временем включает радио «Бавария-3», там поют пошлую попсу. Он покачивается в такт… колышется туда-сюда своим жирным телом… чувствует себя превосходно…
— Погода чудесная, а?
— О да… о-о-о…
Скачущие негры с плохими рифмами и тупой музыкой, безголосые женщины в стадии поиска самих себя, поющие ужасную дрянь про любовь… бэ-э-э… как мне всё это осточертело, эта ничтожная мелочевка, эта пустякуёвина, как бы ни лезли они из кожи и как бы ни рвали на себе волосы, словно обозлённые обезьяны.
Одно из моих лёгких вытягивает шею, высовывается наружу, выглядывает мне в рот, щурясь на солнце, с любопытством озирается по сторонам и снова плюхается назад.
Густл не обращает на это внимания. Он подсвистывает в такт радио. Весельчак, полный энергии. Я хватаюсь за свои наушники.
Тристан, где ты там? Ты ещё живой? Или уже по ту сторону?
Густл мечет в мою сторону осуждающие взгляды. Я откладываю Тристана вместе с наушниками под сиденье. Мы едем на север. Местность здесь деревенская. Здесь и живут греки? После Пуххайма сворачиваем в сторону Айхенау, в идиллическую, тенистую от деревьев улицу, ограниченную слева речушкой, справа чередой частных домиков на одну семью. Мы паркуемся на тротуаре, прямо перед воротами в сад. Довольно милый домик, небольшой, белый, с грядками зелени под окнами. Шестидесятые годы.
Густл объясняет мне, что у греков и у других южных народов покойников держат дома по два дня, прощаются с ними. И чтобы я ничему не удивлялся. После этого он звонит у ворот.
По садовой дорожке к нам твёрдой поступью выходит седовласый мужчина, полный достоинства, открывает ворота и жестом приглашает нас внутрь. Густл здоровается, но мужчина не отвечает ему. Он шагает впереди нас, пружинисто, отрешённо, одетый во всё чёрное, и его седые волосы, поднявшись вверх, светятся почти магическим сиянием.
Все окна, насколько можно видеть, плотно зашторены.
Мы входим в дом и ступаем по мягкому ковру. Не слышно ни звука. Отрешённый указывает нам на деревянную лестницу, ведущую наверх.
Никогда в жизни я не видел более неприступной фигуры. Разве что в старых немых фильмах. Если здесь у них что-то вроде общины или рода, то этот человек несомненно глава рода или вождь.
Сам он остаётся стоять внизу, опершись о стену, запрокинув голову назад, с глазами, обращёнными в гипермир.
Ступени скрипят нестерпимо громко. На втором этаже мы видим три двери. Одна из них открыта, там на возвышении, покрытом покрывалом, установлен гроб. В комнату не проникает ни лучика дневного света. Четыре толстые красные свечи отбрасывают мятущиеся тени и капают расплавленным воском на пол, в таинственно мерцающие лужицы. Тесно сгрудившись, опустив головы, вокруг гроба сидит всё семейство. Две пожилые женщины, закутанные в бесформенную чёрную ткань, более молодая в тёмном цивильном костюме и трое мужчин в старомодных пиджаках — все между сорока и шестьюдесятью, точнее определить трудно.
В темноте мало что видно. Один из них сидит в некотором отдалении, в уголке, согнувшись, упершись локтями в колени, прижав ладони к ушам. В комнате царит тишина. А воздух спёртый… циркуляции никакой, у меня даже перехватило дыхание… какой-то сладковатый запах стоит в комнате.
Грандиозная инсценировка!
Закупоренные окна, никакой мебели, а одеяния скорбящих образуют горы, чёрные оползни из складок ткани, словно написанные Давидом. Застывшие лица. Нашего появления они, казалось, даже не заметили. Женщины держали руки сложенными на коленях. Мужчины были усаты, башмаки их блестели, начищенные, а у одного в руках были чётки, и он неслышно перебирал их.
Было так тихо, что даже мой кашель прекратился. Густл стиснул зубы и ринулся внутрь комнаты. Я дрожа последовал за ним.
В коричневом гробу лежал привлекательный молодой человек. Он улыбался. Очень приятная улыбка. Высокий лоб и задорный острый подбородок… если приглядеться, жёлтый оттенок шеи поднимался и доходил почти до губ, но губы были белые, будто их густо намазали кремом от солнечных ожогов… или как будто они были вырезаны из атласного шёлка, на котором он покоился…
Позади нас заскрипели деревянные ступени лестницы. Кто-то положил мне руку на плечо и протиснулся мимо меня.
Мужественный вождь племени шагнул ко гробу, поцеловал покойника в обе щеки и в губы. После этого он дал нам знак и покинул помещение. Густл подтолкнул меня. Мы могли исполнять свою работу: прикрыли гроб крышкой и взялись за ручки. Густл оглянулся по сторонам, и на лице его отразилось напряжённое предчувствие. Мы подняли гроб с возвышения. И тут что-то повисло на моей ноге… Меня охватил ужас. Ух! Одна из старух отодвинула крышку гроба, бросилась на покойника и принялась его тискать. От испуга я потерял равновесие и выпустил кольцо из рук — гроб грохнулся назад… Одна из свечей подожгла одеяние бабы… Внезапно разразился адский шум! Один из мужчин пришёл на помощь горящей и стал гасить пламя своим пиджаком. Великий Боже! И тут возвышение под гробом накренилось, повалилось набок, гроб опрокинулся, молодой покойник выпал из него, целуя ковёр, вцепившись руками в его длинный ворс. Картинка получилась* очень живая! Раздались неистовые вопли… Какая незадача! Мы хотели было снова уложить его в гроб, но тут ко мне нагнулась какая-то харя и впилась мне в лицо острыми когтями. В продолжение нескольких секунд над нами разразилась настоящая гроза… смерч… тотальный кавардак… Баба, как оказалось, основательно подпалила себе задницу. Она пулей носилась по комнате, вопя и стеная, обеими руками прижимая свои ожоги. А покойник мягко улыбался на всё это. Мы взгромоздили его обратно в гроб. Другая баба, которая с острыми когтями, принялась расцарапывать свою собственную старую рожу! Кто-то пытался её остановить. Женщина, которая помоложе, громко вскрикнула. Раненая с воплями металась от стены к стене и месила свои ягодицы… Теперь кричали уже все, они вопили, опрастываясь от крика, как новорождённый младенец от первородной слизи, это был экстаз, пракрик, участь сапёра! Злодейка снова набросилась на меня, как чёрно-вороной спрут, я в испуге отшвырнул её к стенке. Она смачно шмякнулась о неё и со стоном ухватилась за больные места. Одному из мужчин мои действия, судя по всему, не понравились. Разразилась битва. Две свечи из четырёх погасли, а вслед за ними ещё одна… В темноте почти ничего нельзя было различить. Я получил по морде и нанёс ответный удар… Теперь я знал… парень рухнул… Этот готов! В воздухе носились проклятия, как нашинкованные летучие мыши… Густл вслепую отбивался… отмахивался, как от мух… а эти были готовы нас линчевать, да-да, они все сражались против нас, кто щипался, а кто пинался… То и дело кто-нибудь кидался обнимать покойника. Они не хотели его отпускать! О нет! Они обращались с нами как с налётчиками и грабителями, ворвавшимися к ним в дом. Я прижался спиной к стене, чтобы обеспечить защиту своего тыла. Густл орал, подзывая меня, потому что его окружили. Скорее!.. От смеха можно… Кто-то укусил меня за бедро. В ответ я пнул этого злоумышленника прямо в челюсть… Потом я ринулся к гробу. Мы с Густлом общими усилиями ещё раз водрузили на гроб крышку… а покойник улыбался. Кто-то прыгнул мне на спину, мой рабочий халат затрещал и разорвался от воротника до задницы! Непостижимо! Ну и шьют нынче! А тени плясали по стенам, ритмично раскачиваясь туда и сюда вслед за пламенем единственной непогасшей свечи… Молодая женщина вырвала у себя клок волос и принялась биться головой об обои. Потом она залепила пощёчину Густлу, который в отчаянии возвёл очи к потолку и заикаясь возносил молитву. Казалось, этому представлению не будет конца. Я высказался в пользу бегства. Всё семейство валялось вокруг, как разбросанные кегли, мы воспользовались случаем… схватили гроб, поволокли его по полу… протащили уже несколько метров… даже добрались до лестницы. И там нас догнали.
