Филипп Клодель - Мое имя Бродек
Андерер усадил меня в единственное кресло, имевшееся в комнате, убрав с него три толстенных тома, видимо, энциклопедии. Из шкатулки черного дерева достал две необычайно тонкие чашки с изображением вооруженных луками и стрелами воинов и коленопреклоненных принцесс, должно быть, китайских или индийских, и поставил их на два таких же блюдца. У изголовья его кровати стоял большой самовар из серебристого металла, кран которого напоминал лебединую шею. Андерер налил оттуда кипятка в чашки, потом бросил в нее сморщенные сушеные листики бурого, почти черного цвета, которые раскрылись в воде в виде звезд, на мгновение всплыли на поверхность, потом медленно утонули, опустившись на дно. До меня вдруг дошло, что я смотрю на все это, будто зачарованный каким-то волшебством; а заодно дошло, что мой гостеприимец наблюдает за мной, словно забавляясь.
– Такая малость и такой эффект… Можно дурачить народы даже меньшими средствами, – сказал он, протянув мне одну из чашек, потом сел лицом ко мне на стул, который оказался таким крошечным, что его толстые ляжки свешивались с сиденья по обе стороны. Он поднес чашку к губам, подул, чтобы остудить питье, и стал пить маленькими глотками, с явным наслаждением. Потом отставил чашку, встал, порылся в самом большом сундуке, содержавшем самые большие книги, и вернулся с томом in folio, чей потрепанный переплет свидетельствовал о том, что им часто пользовались. Впрочем, из всех лежавших в сундуке томов, блиставших своей позолотой, он был самым тусклым. Андерер протянул мне его.
– Взгляните, я уверен, что это вас заинтересует.
Я открыл и не поверил своим глазам. Эта книга была Liber floræ montanarum[8] брата Абигаэля Штуренса, напечатанная в 1702 году в Мюнсе и иллюстрированная сотнями раскрашенных гравюр, собранных в конце тома. Я искал ее во всех библиотеках столицы, но так и не нашел. По слухам, существовало всего четыре экземпляра. Ее стоимость была огромной: многие просвещенные богачи отдали бы целое состояние, только бы обладать ею. Что касается ее научной ценности, то она была неизмерима, поскольку описывала всю горную флору, вплоть до самых редких и любопытных видов, сегодня уже исчезнувших.
Наверняка Андерер заметил мое ошеломление, которое, впрочем, я и не старался скрыть.
– Пожалуйста, вы вполне можете полистать ее, смотрите, смотрите…
Тогда, словно ребенок, которому дали великолепную игрушку, я схватил книгу и начал переворачивать страницы.
У меня возникло впечатление, будто я нырнул в сокровищницу. Сделанные братом Штуренсом описания отличались необычайной точностью, а заметки, сопровождавшие каждый цветок, каждое растение, не только резюмировали все известные сведения о них, но и добавляли немало подробностей, которые я прежде нигде не встречал.
Однако самым невероятным в этом труде было изящество и красота гравюр, сопровождавших комментарии, – они-то и составили его славу. Гербарии мамаши Пиц были для меня ценным источником, они часто помогали мне дополнить мои отчеты, заметить некоторые ошибки, а порой и скорректировать выводы. Тем не менее то, что я находил там, уже утратило всякую жизнь, свои цвета и прелесть. Приходилось напрягать воображение и память, чтобы весь этот заснувший сухой мир вновь стал таким, каким был когда-то, полным соков, гибкости, красок. Тогда как здесь, в Liber floræ, возникало ощущение, что разуму вкупе с дьявольским талантом удалось поймать правду каждого цветка. Поразительная точность их облика и окраски создавали впечатление, будто эти растения всего несколько секунд назад положила на страницу та же рука, что недавно сорвала их. Альпийский амариллис, венерин башмачок, горечавка, кошачий аконит, мать-и-мачеха, янтарная лилия, радужный колокольчик, пастуший молочай, альпийская полынь, снежная манжетка, рябчик, лапчатка, восьмилепестная дриада, очиток, черный морозник, проломник, серебристая сольданелла – этот хоровод был бесконечен и кружил голову.
Я забыл про Андерера. Забыл, где нахожусь. Но вдруг мое головокружение резко прекратилось. Я только что перевернул страницу, и вот тут-то он и предстал перед моими глазами: хрупкий, как летучая паутинка бабьего лета, и такой миниатюрный, что казался почти нереальным, с синими бахромчатыми лепестками, отороченными бледно-розовой каемкой, которые окружали и защищали, подобно крошечным заботливым рукам, венчик золотых тычинок, – ручейковый барвинок.
Наверняка я вскрикнул. Изображение этого цветка было тут, передо мной, свидетельствуя о его реальности в этой древней роскошной книге, лежащей на моих коленях, а еще было лицо студента Кельмара, заглядывавшего через мое плечо, который столько говорил мне о нем и заставил меня пообещать найти его.
– Интересно, правда?
Голос Андерера отвлек меня от созерцания.
– Я уже так давно ищу этот цветок… – услышал я свой ответ, но не признал своим голос, произнесший эти слова.
Андерер смотрел на меня со своей тонкой, неизменной улыбкой, которая всегда казалась мне не от мира сего. Допив свой чай, он отставил чашку, а потом сказал почти легкомысленным тоном:
– Не все, что есть в книгах, существует на самом деле. Порой книги лгут, вы так не думаете?
– Я их уже не читаю.
Меж нами повисло молчание, которое никто из нас не пытался нарушить. Я закрыл книгу и еще прижимал ее к себе. Думал о Кельмаре, снова видел, как мы выпрыгивали из вагона. Слышал крики наших товарищей по несчастью, крики охранников и лай их собак. А передо мной предстало лицо Эмелии, ее прекрасное бессловесное лицо, ее губы, напевающие бесконечный припев. Я чувствовал на себе доброжелательный взгляд Андерера. Тогда это произошло само собой. Я начал говорить ему об Эмелии. Зачем я заговорил с ним о ней? Зачем рассказал ему, которого знал меньше, чем кого угодно на свете, о вещах, которые никогда никому не доверял? Конечно, я нуждался, и даже больше, чем мог в этом признаться, в том, чтобы освободить свое сердце от всего, что его тяготило. Если бы священник Пайпер остался прежним, если бы не стал по окончании войны этим пропитанным сивухой пугалом, поди знай, может, я и открылся бы ему. Но я не так уж уверен в этом.
Я сказал, что у Андерера была улыбка словно не от мира сего. Просто потому что он сам был не от мира сего. Он был не из нашей истории. Он вообще был вне Истории. Он явился ниоткуда, и сегодня, когда от него не осталось ни следа, кажется, будто он никогда и не существовал. Кому же, как не ему, мог я все это рассказать? Он не был ни на чьей стороне.
Я рассказал ему, как меня уводили меж двумя солдатами, и об Эмелии, плакавшей и кричавшей на земле. Рассказал ему и о хорошем настроении Фриппмана, о его неспособности осознать случившееся с нами и то, что нас неминуемо ждет.
Нас вывели из деревни тем же вечером, пешком, связанными вместе за руки длинной веревкой, под охраной двух конных солдат. Это путешествие длилось четыре дня, за время которых наши охранники давали нам только воду и свои объедки. Фриппман ничуть не отчаивался. Говорил на ходу об одном и том же, давал советы касательно сева, рассуждал о форме луны, о кошках, которые, по его словам, всюду следуют за ним по улицам. И все это на своем жаргоне, смеси небольшого количества диалекта и древнего языка. И только за эти дни, проведенные с ним, до меня дошло, что он просто дурачок, хотя раньше считал его всего лишь немного чудаковатым. Его все восхищало, движения лошадей наших охранников, их начищенные сапоги, блестевшие на солнце пуговицы их униформы, пейзаж, пение птиц. Оба солдата не издевались над нами, просто тянули нас за собой, как узлы с тряпьем. Не обмолвились с нами ни словом, но и ни разу нас не побили.
Когда добрались до S., где все было перевернуто вверх дном и наполовину выпотрошено, а на улицах полно обломков и обугленных руин, нас согнали в кучу в огороженное на вокзале место и держали там целую неделю. Среди нас было все что угодно: мужчины, женщины, целые семьи, некоторые бедные, и другие, еще носившие на себе символы своего былого богатства, которые смотрели на первых свысока. Нас тут были сотни. И все мы были Fremder. Впрочем, это название стало нашим именем. Солдаты называли нас только так, всех без различия. Мало-помалу мы перестали существовать как личности. Мы все носили одно и то же имя и должны были подчиняться этому имени, которое и именем-то не было. Мы не знали, что нас ждет. Фриппман по-прежнему был рядом. Не расставался со мной. Часто держал меня за руку, подолгу, сжав ее в своих ладонях, словно робкий ребенок. Я ему не мешал. Смотреть в лицо неизвестности всегда лучше вдвоем. Однажды утром нас отсортировали и построили. Фриппман попал в левую колонну, а я в правую.
