Вспышки воспоминаний: рассказы - Ли Мунёль

Старик говорил долго, но логично и связно, отнюдь не как деревенщина. Мансо, и не думая отвлекаться, слушал его с ужасом в душе. Но тут старик прервал свой рассказ, проглотил несколько крупных кусков арбуза, чтобы освежить горло, а потом, внимательно, будто по частям, рассмотрев лицо Мансо, сказал:

— Есть в твоем облике что-то роднящее тебя с «чиновничьей» семьей, и что-то странное. Знакомое — и в то же время пугающее. Вот почему я так подробно рассказал тебе об этих давних событиях.

— Что вы имеете в виду? — спросил Мансо, будто очнувшись от дремы. Старик изучающее посмотрел в глаза Мансо и подчеркнуто спокойно пояснил:

— Взять, к примеру, твой взгляд. Ты вроде бы глядишь на меня, а кажется, что всматриваешься в глубь, в даль, за мою спину. И раз уж дошло до этого, расскажу тебе конец истории. Который касается «чиновничьей» семьи.

И будто подгоняемый кем-то, он, со своей отличной памятью и несвойственной деревенским старикам речистостью, воскресил события двадцатисемилетней давности так легко, словно они произошли на днях.

— На следующий день после этого расстрела южнокорейская армия оставила деревни к югу от рукава реки (их называли «островными»), ушла за основное русло Нактонгана и вернулась только через месяц. Всякие там политкомиссары и политруки из северян вели просветительскую работу, собирали жителей и умасливали красивыми речами, но, к счастью, наши пять-шесть деревень не успели обзавестись ни одним так называемым народным комитетом, а уже опять перешли к южанам. И тут же возникла проблема. Появились политкомиссары и полицейские из южан и вдруг озаботились возданием дани усопшим. Провозгласили место, где были расстреляны пятеро солдат, временным захоронением павших в войне и насыпали там холм, на начавших уже разлагаться трупах нашли номерные бляхи и передали в соответствующие инстанции. Заявили, что пятерых солдат убили переодетые южнокорейскими полицейскими северокорейские разведчики или диверсанты, но мне, видевшему все с довольно близкого расстояния, это не показалось убедительным. И унтер-офицер, который после расстрела солдат велел жителям деревни похоронить их тела, и рядовые полицейские говорили без северного акцента. Да и в их обмундировании не было ничего подозрительного. Все четыре номерных бляхи солдат были кучкой сложены так, чтобы их легко удалось найти, что тоже казалось странным.

— Это что, была попытка стереть или исказить воспоминания? Неужели полицейское управление развило подобную бурную деятельность, поняв, что тот расстрел без суда и следствия был перебором? — в ужасе спросил Мансо.

— Не знаю. Жители деревни, мобилизованные на работы по перезахоронению, дружно поверили, что расстрел был делом рук северян. Почти все быстренько подогнали личные воспоминания под сведения, полученные от только прибывших полицейских. Чудеса да и только! Наслушавшись других, я и сам засомневался. То ли сознание у меня помутилось — ведь несколько месяцев подряд непрерывно рвались авиабомбы, ночами за горой гремела артиллерийская канонада и трещали, как бобы на сковородке, винтовки, — то ли, постоянно слыша от людей одно и то же, я начал верить, будто это правда. Что северокорейские диверсанты забрались сюда и убили южнокорейских солдат за то, что те оставили линию фронта и причинили ущерб мирным жителям. Что тем солдатам просто не повезло.

— Да уж… А вот вы упомянули четыре номерных бляхи, куда же делась еще одна?

Почему-то этот вопрос не давал Мансо покоя. Старик был озадачен.

— Да, интересно. Возможно, один из пятерых погибших не надел свою бляху, потому что шел к гражданским, а возможно, в суете убийств и похорон одна бляха оказалась закопана отдельно и потому не сыскалась…

Старик скомкал конец истории и, чтобы выйти из неловкой ситуации, сменил тему.

— В общем, когда «чиновничья» семья стала подвергаться преследованиям, воспоминания вернулись ко мне. Не знаю, слышал ты или нет, но старший сын главы семьи в период японского правления учился в Токио. С юности он тяготел к левым и после Освобождения вступил в Комитет по подготовке воссоздания государства, а потом вслед за Пак Хонёном уехал на Север, и это с запозданием стало проблемой. Тот факт, что пятерых солдат убили перед садом «чиновничьей» семьи, вдруг показался всем невероятно подозрительным. После возвращения этих территорий к южанам пошли слухи, будто старшего сына главы семьи видели под Андоном в форме офицера северокорейской армии, а один человек утверждал, что тот проскакал мимо него на лошади где-то у железнодорожного моста в уезде Чхильгок. Все это только запутывало дело. Пустые домыслы, будто северокорейские диверсанты неслучайно забрели в деревню, а были направлены старшим сыном хозяина, сменились перешептываниями: якобы сын хозяина, переодетый полицейским, приходил сюда лично. Я ведь успел хорошенько, хотя и издалека, рассмотреть не только полицейского унтер-офицера, но и двоих его подчиненных, а вот услышал эти разговоры и почувствовал: «чиновничья» семья вляпалась во что-то нехорошее. Заявление, будто пятерых южнокорейских солдат убили северокорейские диверсанты, являлось наглой ложью…

Но все обернулось еще хуже, чем можно было предполагать. В день, когда южане отвоевали Сеул, главу «чиновничьей» семьи притащили в оживший полицейский участок и несколько дней сурово допрашивали. Тем временем его средний сын, отсиживавшийся в доме тетки в Тэгу, пошел добровольцем в южнокорейскую армию, а жена продала тридцать маджиги [5] плодородных земель и давай окормлять всех вокруг, пытаясь вызволить благоверного. Когда задули холодные ветры, глава семьи все же освободился, пусть и с подорванным здоровьем, и тут, как гром среди ясного неба — с передовой пришла похоронка на среднего сына. Тот погиб вскоре после неожиданного вступления в войну китайских коммунистов. Глава семьи, который и так был в плохом состоянии из-за перенесенных мучений и неведения о судьбе старшего сына, узнав о гибели среднего, зачах, как старое дерево. Получив похоронку, он лишился чувств и, не дождавшись конца зимы, скончался. Да и жена его, казавшаяся крепкой, как кремень, протянула не намного дольше. В мае следующего года она повезла дочь в больницу в Тэгу, но вскоре после того, как их, уложив рядышком, доставили обратно в яблоневый сад, покинула этот мир. В огромном саду остались больная дочь да младший сын, которому тогда только исполнилось пятнадцать.

На протяжении десяти лет, пока младший сын, который в годы войны был сопливым подростком, не отслужил в армии — окончив среднюю, а потом старшую школу — и не занялся выращиванием яблок, дом «чиновничьей» семьи, где лежала больная девушка, поглядывая на улицу в зеркало, оставался самым неприветливым и печальным в деревне. Ким, живший в сарайчике и ухаживавший за немой матерью, жена Кима и такая же молчаливая, как они, девчушка, которая присматривала за больной, но, как только молодой хозяин, демобилизовавшись, вернулся домой, поторопилась препоручить ему свою прикованную к постели подопечную, как будто сдала смену — все они, когда бы я ни проходил мимо сада, словно духи, не боящиеся света дня, безмолвно исполняли свои обязанности, напоминая персонажей причудливой картины. А в окне комнаты виднелись сжимавшие ручку зеркала синеватые пальцы больной девушки.

На этом старик закончил захвативший его самого рассказ, на который употребил всю имевшуюся речистость. Устыдившись, похоже, своего энтузиазма, он, подобно человеку, который пил в одиночку и вдруг пришел в себя, с сомнением добавил, словно извиняясь:

— Что-то я разболтался — рассказал о «чиновничьей» семье всю правду и неправду, хоть ты меня и не просил. В молодости я оказался свидетелем того, как эта некогда процветавшая семья вдруг пришла в упадок, а сейчас вспомнил обо всем и уже не мог остановиться. Ты ведь представился их родственником. Не знаю, родственником по какой линии ты им являешься, но тебе наверняка было неприятно слышать все это. Когда ты упомянул о встрече с пятерыми солдатами, несшими яблоки, в моей памяти всплыли те давние события. Но они произошли, наверное, еще до твоего рождения и вряд ли имеют отношение к пятерым солдатам, якобы виденным тобой…