Генеральская дочь - Гривнина Ирина
«Я долго думала, что мой отец — армейский офицер. Он ловко носил форму с непонятными значками в петлицах, поздно задерживался на работе. Мы часто переезжали, жили по-походному, мебели не заводили: вместо столов — ящики, продукты и посуда кой-какая составлялись на подоконник, приезжие родственники спали на сдвинутых стульях. Родители вообще к вещам относились странно. Я хочу сказать, вещи для них не имели ценности. То есть мама, конечно, книжки покупала. Но давала почитать и забывала, кому дала. Или просто дарила, не задумывалась. И украшения свои, фамильные, старинные, дарила или в скупку за гроши сдавала. Я до сих пор не могу ей простить гранатовое колье бабкино.
Камни огромные, темные, как капли крови. Его называли в семье „гильотинное ожерелье“, и была легенда про это колье: якобы к прабабке сватался потомок французской аристократической фамилии, и это был его подарок. Цены б сейчас не было… А она пошла на свадьбу к какой-то двоюродной племяннице и подарила!
Да… Трудно сейчас представить себе, но вот так мы и жили, как конный эскадрон на бивуаке.
Где дольше всего прожили? Если до войны считать, то в Ленинграде. Наверное, родители планировали там насовсем осесть, потому что мама даже выписала из Воронежа свою сестру тетю Шуру с семьей. Очень удачно вышло: после папиного ареста было кому помочь маме со мной перебраться в Крым…»
Я разговариваю с матерью Лены Ионовны и еще не знаю, что вижу ее в последний раз. Сразу после смерти мужа она съехалась с дочерью, и немедленно превратилась в досадную помеху, занимающую комнату, из которой мог бы получиться отличный будуар. Каждый год, уезжая на курорт, Лена Ионовна отправляла мать в больницу («ей ведь не под силу уже за собой присмотреть»), и однажды, в самый разгар отдыха на Кавказе, получила телеграмму о том, что «больная О. вчера вечером внезапно скончалась». Лена Ионовна всполошилась, позвонила знакомому врачу в Москву и договорилась, чтоб тело матери подержали в морге замороженным до ее возвращения.
Она вернулась через три недели, отдохнувшая, загорелая, устроила приличные похороны. И, не пряча глаз, полушутя жаловалась приятельницам, что за вредная женщина была ее мать: вещи свои раздавала направо-налево, будто специально, чтоб дочери не достались, а напоследок еще и отпуск ухитрилась испакостить.
Наследства мать Лены Ионовны действительно не оставила. После се смерти в шкатулке, к которой никому не позволялось прикасаться, нашлись серебряные мелочи: тонкая витая цепочка, резное кольцо со старинным, темным, как горный мед, янтарем, прабабкина брошь-камея ручной работы.
Самое ценное, похоже, досталось мне: негромкий, чуть дрожащий голос на тоненькой намагниченной ленте.
«Вспоминать так трудно… Какой Иона был? Он был добрый и любил меня. И когда он умер, из меня как будто… душа ушла, что ли…
Знаете, мне пришлось отказаться от научной карьеры ради него. А я ведь была универсантка, вот только кончить университет не пришлось. Познакомились мы в Ленинграде, я в студенческие каникулы там гостила, и — зубы разболелись, пришлось пойти к дантисту. Сидела в очереди, читала книгу немецкую. А Иона подошел и заговорил со мной по-немецки. С чудовищным произношением! Он высокий был, плечи широченные. Я влюбилась, наверное от неожиданности, сразу.
Мы поженились быстро, тогда все быстро делалось, и я собралась переводиться в Ленинградский университет, чтобы продолжать учиться. Иона, правда, уже заканчивал курс в морском училище, но мы надеялись, он останется в Ленинграде. Все же морской город. Или в крайнем случае в Кронштадте. А его после училища, как назло, послали в Севастополь. Ну и я… я уже беременная была, одной в Ленинграде оставаться как-то ненадежно показалось.
Родители его жили в крошечном городишке, на Азовском море. Когда Ляля должна была родиться, он увез меня к своей матери. Боялся, что мне трудно будет одной с ребенком. Первый год мы с Лялей там прожили, а Иона приезжал, когда мог. А потом его перевели на другую работу, и мы все вместе уже поехали.
Конечно, Иона очень гордился, что ему такое доверие оказали. Время трудное было, враги кругом. Первое назначение было в Среднюю Азию, там американские инженеры что-то строили. Огромные, белокурые. Веселые. Я с ними беседы проводила, мне поручение такое дали. Рассказывала им, как хорошо стало жить после революции, когда все стали равными, и даже в армии старые звания отменены. Так оно и было, мне никогда не приходилось против совести поступать. Но они, конечно, под влиянием буржуазной пропаганды. Трудно было объяснять им, почему не нужно людям денег, когда такой энтузиазм, когда они новое будущее строят, о котором еще в восемнадцатом веке мечтали.
Знаете, это ведь до сих пор чувствуется. У нас в России другие духовные ценности. Когда я была в Германии, сразу после войны, мне там приходилось с разными людьми говорить. Скучно с ними. Все разговоры о еде да о деньгах.
Но, наверное, не все как я думали. Помню, у Ионы девушка работала, Даша. Тоже с языком, ее к одному американцу прикомандировали, чтоб о настроениях сообщала и пропаганду среди него вела. Идея была уговаривать их принять советское гражданство, стране специалисты нужны были. Ну а она возьми да и влюбись. У него срок контракта подходит, она к Ионе пришла и докладывает: замуж собралась, в штат Висконсин ее приглашают.
А что Иона мог ответить? Он обязан был начальству доложить, конечно. И начальство приказало: не препятствовать. Не запретишь ведь, тем более она американцу сказала, что согласна. У нас и церкви в поселке не было, но он сказал: ничего, в Америке обвенчают. А пока можно в гражданский брак вступить. Платье ей из Америки выписал…
Нет, душенька, он один уехал. Она погибла, знаете. Несчастный случай. Пошла гулять со своим американцем, и тут какие-то бандиты налетели. Он заслонить ее пытался, но где там. Схватили, поперек седла, и увезли. Тело потом нашли километрах в пяти от поселка. И похоронили с почетом, в красном гробу. В том самом американском платье свадебном. Как же он плакал на похоронах, американец ее, как убивался, бедняга!..
Ну что вы, душенька, как можно такое думать! Как могли свои ее убрать? Потому что не может такого быть, вот почему. Ну и что, что на секретной работе? Ей же доверяли, и она обязательство подписывала о неразглашении секретных сведений. Тем более и в рапорте Иона о ней очень хорошо писал, что много пользы, ценный работник.
Это бандиты, конечно, были. Мстили новой власти. Всех ненавидели, со всяким могло случиться, и со мной, и с Ионой. Отдел Ионы для того и существовал, чтобы бороться с бандитами. И все сразу поняли, какое важное дело они делают. И… Что? Нет, не нашли. Как их найдешь? Пустыня.
Потом повезло нам: Иону перевели в Ленинград. Это сразу после убийства Кирова, в тридцать четвертом, когда там много работы появилось. Очищали город от нежелательного элемента, от несоветских людей, от распространителей слухов. Иона гордился очень, такое важное дело не всякому бы доверили.
Да и вообще в таком городе работать и жить — большая честь. Крупный культурный центр, опера, балет, университет.
Нет, я-то доучиваться не собиралась. Nobless oblige, знаете ли. Солидная дама, муж — на ответственной работе, как мне с девчонками сопливыми за партой сидеть?
Тем более Иона повышение получил при переходе на новую работу, нам и квартиру по должности дали большую. До нас там, видно, господа какие-то жили и высылали их недавно, в спешке. Почти вся мебель на местах осталась, даже посуда в буфете стояла. В кабинете — шкафы, полные книг, а на столе прибор чернильный, чернильница открыта и перо к ней прислонено, только чернила высохли. Так нам все это целиком вместе с квартирой и досталось, покупать ничего почти не пришлось.
Я сразу прислугу завела, потому что решила на работу поступать. Раньше-то мы все в таких местах жили, что мне работы настоящей не было. Так, мелочи, в основном Ионе помогала, как с американцами в Средней Азии. А здесь мне настоящую работу нашли, один сослуживец Ионы пристроил редактором в издательство и все шутил: пусть в этом белогвардейском логове у нас хоть один свой человек будет.
