Клаус Хоффманн - Южная трибуна
Но Калле другого мнения.
– Это же глупо, мне деньги необходимы сейчас, я хочу работать, а школа… Ну начнут тебе пудрить мозги, как двое сошлись на необитаемом острове и основали демократию. Чушь собачья… Сказки для дурачков, – Калле по-настоящему разгорячился. – Недавно я собрался на концерт, играла группа «Кво», так пришлось ползти к старикам на брюхе, чтоб они расщедрились на билет. Надоело мне это, понимаешь? По своей воле я в школе ни дня лишнего не останусь.
– Но если ты ничего из себя не представляешь, так и дальше пойдет, – Хорст вновь вознамерился было читать мораль, но Калле резко оборвал его.
– Перестань, эту болтовню я и дома слышу. Если нет пластинки поинтереснее, я пиво и в одиночестве выпью. Разозлившись, Калле уходит не заплатив. В тот вечер, рассчитываясь с посетителями, Хорст несколько раз ошибся: он все старался вспомнить, как звали тех двоих, что, оказавшись на необитаемом острове, основали демократию.
Домой Калле шел мимо средней школы имени Гутенберга. Здесь он имел удовольствие учиться в девятом классе.
Завидев школьное здание, он невольно ускорил шаг. Калле никогда не отличался прилежанием. Все связанное со школой вызывало в нем неодолимое отвращение. Как здорово было бы, мечтал он иногда, если б ненавистная школа в один прекрасный день сгорела дотла. Но она все стояла, твердыня из стекла и бетона, равнодушная и враждебная.
Быстрей бы уж пройти мимо, думает Калле, но вдруг останавливается и замирает.
Может, просто послышалось? Шаги на школьном дворе. А может, это ветер? Кого понесет в такую поздноту в школу? Разве что дядя Эрвин?
Эрвин Козловски состоит при школе сторожем, Калле он дальний родственник.
Не похоже на него. Сидит небось сейчас у себя в каморке перед телевизором и созерцает очередную серию детектива.
Опять шорох. Будто распыляют что-то, потом быстрые шаги, приглушенные голоса. Калле подкрадывается ближе и, спрятавшись в кустах, боязливо вглядывается в темноту. Вот они. Три темные фигуры у боковой стены. Один светит фонариком. Интересно: что они там делают? Калле осторожно раздвигает ветки. Лиц ему все разно не разглядеть. Уж очень темно.
Снова шорох, теперь с другой стороны. Тихо приоткрывается дверь. Там живет Эрвин Козловски. Незаметно пытается он подкрасться к троице у стены.
Неудачно! Луч карманного фонарика выхватывает его из темноты и на мгновение ослепляет.
– Бежим!
В темноте слышны быстро удаляющиеся шаги.
Голос показался Кзлле знакомым. Похоже на Грайфера. Но не мудрено и ошибиться, поэтому лучше об этом не размышлять.
Эрвин Козловски а свои шестьдесят три даже не пытается преследовать убегающих.
Калле выходит из укрытия. Любопытство пересилило.
– Дядя Эрвин, не бойся, это я, Калле. Эрвина Козловски испугать трудно.
– А что мне тебя бояться? – в голосе его явно слышится раздражение. – Что это ты здесь делаешь так поздно?
– Мимо проходил и услышал шум.
Эрвин Козловски нашел в одном из карманов зажигалку и теперь пытается ее зажечь. Зажигалка не работает.
– Вот барахло, – шипит Эрвин.
– Подожди, – Калле выуживает из кармана маленький фонарик и освещает стену.
Слова намалеваны жирной алой краской. Должно быть, пользовались распылителем. Огромными буквами во весь фасад: «Турки, вон из Германии! Национальная молодежь». Рядом огромная свастика.
Козловски взбешен.
– Ну вот, теперь эта пачкотня докатилась и до нашей школы. Стен сортира им уже недостаточно.
– Дядя Эрвин, неужели ты узнал кого-нибудь из них?
– Сам бы я не разглядел, было уж очень темно, зато Ильза уверяет, что приметила одного из окна. Но на все сто и она не уверена…
– А кого она приметила? – Калле ужас как любопытно.
– Да ты его хорошо знаешь. Но сейчас я ничего не скажу, переговорю завтра с утра с Гёбелем, – уходит от ответа Эрвин. В голосе его теперь звучит металл. А кстати, насчет тебя. Наверняка тоже здесь не случайно. Одни малюют на стене всякую дрянь, ты клянешься что ничего не видел и не знаешь. Странно все это.
– Ну вот, началось, – огрызнулся Калле. – Ты что, думаешь, я в этом замешан?
– Да будет тебе, – примирительно произнес дядя Эрвин, – я ведь ничего еще не сказал. Но ты сам раскинь мозгами. «Национальная молодежь» – это наверняка какие-то крайне правые, С ними нынче очень уж носятся, вот они и делают, что хотят. Прямо с души воротит! «Турки, вон из Германии!»—так все начиналось и тогда, в тридцать третьем, со свастики и «хайль Гитлер». Только тогда убраться вон из Германии должны были евреи. Эрвин Козловски не на шутку разволновался.
– Но ведь и ты тогда маршировал в их рядах, дядя Эрвин? – подбросил ехидный вопрос Калле.
– Да, ну и что? Нас многое тогда к ним привлекало: ладная форма, маршировка в строю, бодрая музыка. Мы все с восторгом записывались в гитлерюгенд. Военные игры на местности, тогда нам казалось это здорово.
Сторож извлек пачку сигарет, протянул Калле. Зажигалка на сей раз сработала.
Оба закурили, и дядя Эрвин продолжил.
– А потом был тридцать восьмой год, «хрустальная ночь», члены гитлерюгенда тоже были в деле, мне тогда только исполнилось семнадцать. В ту ночь во многих немецких городах, и в нашем Дортмунде тоже, нацисты громили еврейские магазины. Из населения тоже кое-кто примкнул. Мы били витрины, уничтожали аккуратно разложенный товар, поджигали даже еврейские молельни, синагоги.
– И ты участвовал во всем этом?
– Естественно. Мне вбили в голову, что это необходимо, мы ведь воспитаны были нацистами и верили в фюрера, как в бога. А тот проповедовал: евреи – люди низшей расы, насекомые, которых необходимо уничтожать. У Гитлера была огромная власть, это был диктатор. И все, что он приказывал, должно было исполняться, в этом и была для нас справедливость, наш закон. Ты спросишь: почему «хрустальная ночь»? Да, хрусталя и фарфора побито было немало, но этим они не ограничились. До сих пор у меня перед глазами сцена: штурмовики прикладами выгоняют еврейскую семью из дома, заталкивают в грузовик. А грузовик и так уже полон, Куда их повезли, знаешь? В концлагерь, а там газовая камера, смерть. Туда же они отправляли коммунистов, социал-демократов, христиан, цыган… В концлагерь посылали всех, кто думал иначе, чем они. Им удалось запугать народ, воспитать равнодушие. А потом началась война, это было безумие. Мы ничего тогда не понимали, а нас отправляли в окопы. И многие, очень многие поплатились жизнью…
Разгорячившись, Эрвин Козловски показывает на стену школьного здания.
– Неужели с тех пор они ничему не научились? Да если б они только знали, что пережили мы, и все ради того, чтоб с фашизмом покончено было навсегда.
Эрвин замолчал, втоптал окурок в землю. Медленно направился к дому. Калле попрощался.
– Ну, мне пора, бывай, дядя Эрвин!
Прямо в голове не укладывается. Неужели кто-то из их компании участвовал в таком деле? А если правда? Нет, не может быть.
Мысли эти долго не отпускали его.
«Хорошо бы вычеркнуть утро понедельника из всех календарей», – думает Калле, отправляясь около восьми в школу.
Несколько ребят с любопытством таращатся на разукрашенную стену. Малышам наплевать, что там написано. Рыжему мальчишке показалась очень забавной свастика, и он пробует нарисовать ее в воздухе. Несколько человек попытались завязать драку с тремя турками из шестого класса. Те не поддались.
Есть и такие, что просто развлекаются. Ханнес, клоун из девятого «Б», принимает настенную мазню как руководство к действию: чеканя шаг, он марширует по школьному двору с застывшей в гитлеровском приветствии рукой. Видел, наверное, в каком-нибудь телефильме. Выходка Ханнеса вызывает смех. Другие пробуют подражать.
Калле заметил, что Эрвин Козловски разговаривает с Гёбелем, директором школы. К ним присоединяется фрау Вайц, классная руководительница Калле. Доложит ли дядя Эрвин: кого заметила вчера жена? И что скажет Вайц сейчас в классе?
Наверняка заведет канитель, как недавно, когда дядя Эрвин сообщил ей о надписях на двери клозета. Ну и скука тогда была. Шутки были грубые, касались евреев, и Вайц тут же принялась рассказывать о концлагерях, сколько там погибло евреев. Потом переключилась на иностранных рабочих, к которым относятся нынче так же, как когда-то к евреям, считают их последним дерьмом.
От таких разговоров большинство ребят класса просто засыпают, кое-кто пытается разозлить учительницу нацистскими лозунгами, подхваченными неведомо где. Многие при этом ничего такого не думают, просто эти вещи нынче в моде.
Калле вставил в замок ключ, легко повернул и толкнул дверь плечом.
Интересно, дома ли мать? Половина второго. Как правило, она возвращается в это время, в час она заканчивает работу. Мать стояла в коридоре в пальто. Она явно торопилась.
– Привет!
– Привет. Наконец-то. Мне нужно еще забежать в лавку, кое-что купить. Вернусь через десять минут. На обед жареные колбаски, картошка и красная капуста. Колбаски будут готовы через пять минут. Уменьши огонь.
