Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
Никто не знал об этой детали, если можно позволить себе использовать слово «деталь» для такого страшного события. Никто не знал о ее оплошности и ее вине. Никто не знал, что в то сентябрьское утро, тридцать шесть лет назад, когда началась гроза, она, как каждый год, переплетала и обертывала подарочной бумагой учетные книги доктора О’Рифи, и пожала плечами, подумав, что, в конце концов, закрывать зеркала — это всего лишь предрассудок, суеверие, которыми люди пытаются облагородить свою жизнь, найти для нее объяснение, и что не нужно быть рабами суеверий и предрассудков. Четыре часа спустя Эстебан исчез. Потом, чудесным образом, лодка оказалась на своем месте, в сарайке. С тех пор Висента де Пауль чувствовала себя убийцей.
— Каждое действие, даже самое незначительное, имеет последствия, — заявляла она в темноту дома. — Тысячи мельчайших оплошностей образуют трагедию.
Произнося это, по странному стечению мыслей, Висента де Пауль вдруг осознала, что находится в абсолютной темноте. Она замерла, растерявшись, как будто бы ей нужен был приказ, чтобы зажечь лампу, лечь в кровать или сесть в кресло и терпеливо ждать, пока взойдет солнце, если, конечно, Господь захочет, чтобы оно взошло.
Судя по тому, что было видно и слышно, Господь этого пока не хотел.
Она решила постараться забыть о том, что произошло с Эстебаном, и выбрала кресло. Это был единственный способ забыть, она это знала. Она села, испуганно и смиренно. Положила правую ногу на левую и погладила опухшую щиколотку.
РАЗНЫЕ ГОЛОСА БОГА
Темнота наполняла его приятным ощущением уверенности. Возможно, он был единственным во всем доме, кто не жаловался, когда внезапное отключение электричества погружало всех в странное и томительное состояние приостановившейся жизни: одно из самых очевидных проявлений отчаяния. И это при том, что Мино считал, что страдает от этого больше всех. И если кто-то пожелал бы в этом усомниться, ему следовало бы заглянуть в комнату Мино, где стоял патефон Ленко 1940 года, проигрыватель Перпетуум-Эбнер 1950 года и даже музыкальный автомат, который хоть и не работал, но все еще из приличия мигал несколькими неоновыми лампочками. А главное — там была коллекция из четырехсот шестидесяти семи долгоиграющих пластинок и еще триста двадцать синглов. Единственное, что в свое время спасло Мино после краха «Иллинойса».
Даже когда он прожигал жизнь, был бонвиваном, кутилой, неисправимым гулякой, способным выпить за один присест упаковку пива или бутылку рома и не потерять головы и достоинства, которого женщины интересовали только как источник наслаждения, а мужчины разве что как возможный источник денег, он умел быть аккуратным со своими пластинками и своей музыкой. Многие годы музыка, в особенности блюз и джаз, была главным в его жизни. И все же теперь темнота, в большей степени, чем день, чем свет, обладала способностью приносить Мино ощущение покоя.
С детства он был ночной птицей. «Быстро бежит время», — как говорилось в одной детской песенке. Но Мино, по счастью и навсегда, обрел душевный покой. Чего еще можно было просить? Он был безгранично благодарен судьбе. Сколько людей не знают, что означают эти пять букв: покой. К тому же он знал, что со светом или без него он не уснет всю ночь. Потому что, помимо всего прочего, он не нуждался в отдыхе и не любил спать. Не только теперь, когда он постарел и его организму достаточно было трех часов сна, так было всегда, всю жизнь. Трех-четырех часов сна ему хватало, чтобы продолжать жить и грезить, если, конечно, эти два глагола не обозначают одно и то же действие.
— «И каждый видит сон о жизни и о своем текущем дне, хотя никто не понимает, что существует он во сне»[6].
Кроме того, он никогда не любил спать, когда это делали все. Он любил спать, когда другие жили, и жить, когда другие спали. Почему? Не на каждый вопрос должен быть ответ, раньше или позже ответов все равно должно оказаться меньше, чем вопросов.
Почему ему больше нравилось спать в неурочные часы? Он пожал плечами. Какая разница. Бывали даже моменты, когда лучше всего было видеть сны, но не спать при этом. Все, что можно было делать с открытыми глазами, имело большую ценность, чем то, что можно было делать с закрытыми глазами.
Это ощущение обострялось, когда погода, как сейчас, предвещала ураган. Во время циклонов Мино любил оставаться начеку, воображая себя тайным вахтенным на галеоне в опасности, которым становился дом. Он знал, что есть еще Полковник, и знал, что его младший брат тоже не дремлет. Но все сильно переменилось. И, откровенно говоря, к худшему. Прошли времена, когда будущее представлялось в приятном свете, как любое будущее. Прошли, и очень быстро, времена, когда от грядущего можно было ожидать милостей. Эта спасительная фраза — «Настанут лучшие времена» — потеряла смысл. Теперь уже было все равно, каким будет рассвет. Не имело значения даже, будет ли он вообще и пропоют ли петухи.
Солнечные дни и те таили в себе угрозу, как будто циклон все равно бродил где-то рядом, неизбежный и грозный. Эти дни, которые все называли «замечательными», когда светило солнце и не было туч, бывали самыми ужасными. Но никто — наивные люди! — не знал и не желал знать истинного лица дьявола.
С другой стороны, думал Мино, его задача быть старшим братом, оставаясь в тени. Быть старшим братом Хосе де Лурдеса, которого называли Полковником-Садовником, всегда означало находиться в тени и следить за тем же, за чем следил и Полковник, вместе с ним, потому что он, это чувствовалось, устал и при этом не знал покоя, в отличие от Мино, которому повезло больше. Нет, Полковник не знал покоя Мино, а тем более смирения. Младший брат терзался ужасным чувством с названием болезни, «бешенством», которое было вызвано абсолютным бессилием, упущенными возможностями, сознанием того, что он мог сделать и не сделал. Строго говоря, вместо «не сделал» следовало бы сказать «не смог сделать». Ему не позволили. Да, Мино мог поставить себя на место своего брата и понимал, как ужасна его жизнь. Должно быть, это мучительно — чувствовать, как время убегает с присущей ему быстротечностью, а ты не делаешь того, чего на самом деле хотел, для чего чувствовал в себе силы и призвание. Эх, брат, бедняга. Жертва сил, не имеющих ничего общего ни с ним, ни с кем-нибудь из них, хотя, если начать искать виноватого, все были бы там, все без исключения, начиная от настоящих виновников, Инквизиторов, как он их справедливо или нет (кто мог это знать?) называл, до бедной Андреа, которую нельзя было назвать иначе чем еще одной жертвой. Этот крах, может быть, и назывался судьбой?
Он поглубже устроился в плетеном кресле, обитом мягким одеялом, среди вороха подушек из цветных лоскутов. Поднял ноги — старые, усталые, больные, которые столько ходили по торным дорогам и славным проспектам, по непроходимым тропам, бездорожью, пустошам и бурьяну. Попытался уложить их поудобнее и смазал мазью из водорослей и льняного масла, потому что это приносило ему облегчение и снимало тяжесть в пальцах ног и ступнях. И почувствовал удовлетворение в окружении немногих оставшихся и милых его сердцу вещей: старинного проигрывателя, музыкального автомата, пластинок, которые так замечательно звучали в «Иллинойсе». В той, прежней жизни. Рано или поздно, придет циклон или нет, должно было рассвести. Земля пока что продолжала вращаться. С Инквизиторами, без Инквизиторов, с хорошими и дурными людьми, со святыми и демонами. Земля продолжала вращаться.
— Как пелось в том танго: «Вертись, вертись…»
И снова включат электричество. И можно будет услышать голоса богов: Элмора Джеймса, Бинга Кросби, Дайны Вашингтон, Дина Мартина и, в первую голову, Бесси Смит. К вящей славе дома. А если электричество не включат, тоже ничего страшного. Мино не нужно было ставить пластинку на проигрыватель, чтобы послушать ее и получить удовольствие.
СТРАХ
Хуан Милагро трясся в своем старом джипе по шоссе на Баракоа, сам не зная, куда же он едет. Если в этот поздний час он появится в доме, ему не избежать расспросов. А сегодня Хуан Милагро не смог бы объяснить ни что произошло, ни, тем более, что из этого выйдет. Если он и был в чем-нибудь уверен, так это в том, что он не вернется в Собачий переулок.
Он любил Федриту так, как любят дальних родственниц. И то, как они жили последние месяцы, было унизительно. Еще унизительней было молчание Федриты. Ее молчаливая манера все сносить. Молчание, лишенное намерений или чувств. Разве ей все равно? Ведь это был ее угол, ее убогая постель, ее дом. Он спрашивал себя, почему они прожили все это время вместе, и не находил объяснения.
А теперь, в довершение всего, эта страшная бумага, и он слишком хорошо знал, что означает ее немногословное содержание.
Ему было страшно, и это было не в первый раз. Он миновал поворот на Мариель и, сам того не замечая, поехал дальше, в Баракоа. Поселок, как всегда в последнее время, был погружен в темноту и казался заброшенным, словно обитатели покинули его после бомбежки. Доехав до пляжа Гавана, он припарковал джип напротив одного из тех бунгало, которые, наверное, были роскошными пятьдесят лет назад, когда у кубинцев еще были мечты, деньги и желание жить. Выключил двигатель. Съежился, словно хотел стать невидимым. Он знал, что где-то рядом патруль. Пограничники бодрствовали днем и ночью, даже такой ночью, как эта. Солдаты не разрешали находиться на пляже после захода солнца. В прежние времена на берегу можно было сидеть до рассвета. Но однажды это, как и все остальное, стало преступлением. Любой пустяк был преступлением.
