Владимир Якименко - Сочинение
А тут вдруг это неожиданное: «Закурим, Голубчик?» Ночь, сквер безлюдный, они вдвоём, и рядом нет ни Макса, ни Зубика.
— Я не курю, ты же знаешь, — повторил спокойно Лёка.
— Да быть не может! — пронзительно, по-шутовски вскрикнул Демьян. И всплеснул руками. — Видели фраера? Не курит он…
Парни сгрудились теснее, дыша перегаром, взяли в кольцо. Это не походило совсем на стычки за школой после уроков «до первой кровянки» — выглядело куда серьёзнее. Лица белели в темноте, безжалостные лица.
— Ну? — Демьян опять протянул пачку «Явы», выжидая. — Ну?..
— Я же сказал… — ответил Лёка, но не успел закончить.
Качнувшись, с полуоборота Демьян ударил Лёку в лицо. Раз. И ещё, со свистом нутряным, словно обломился в поясе, всем телом подавшись вперёд. Лёка упал на одно колено, закрываясь руками.
До сих пор пытался забыть Серёжа, не помнить — будто и не было ничего — ту потливую, постыдную слабость, которую почувствовал в следующую минуту. Не вступился, не заслонил Лёку, не бросился на Демьяна. В голове вертелось: «Против пятерых в пустом сквере… Безумие. Если бы Зубик…» Одним видом своим Зубик мог внушить неоглядную храбрость. Но Зубик грипповал, третий день лежал дома с высокой температурой. И Серёжа остался на месте свидетелем, зрителем. Это было ужасно!
Демьян поднял Лёку с земли за шиворот и вновь с непонятной настойчивостью:
— Угощайся, Голубчик.
Лёка не выдержал, всхлипнул, потянул из пачки сигарету. Парни расступились с явной неохотой, как псы, у которых отнимают заслуженную добычу, Демьян чиркнул спичкой…
Лёка кашлял, мусолил сигарету, в глазах у него стояли слёзы.
Нет, не мог Серёжа знать тогда, что случившееся и к нему имеет самое прямое отношение. В тот миг хотелось одного: уйти, убежать, зарыться в прохладную, шуршащую накрахмаленным бельём постель, отгородиться ото всех — чтобы ни Демьяна, ни его тупых, безжалостных дружков.
«Завтра в классе всё будет совсем по-иному, — думал Серёжа. — Расскажу Максу. Вместе отомстим за Лёку».
И невдомёк ему было, что это ведь только начало, первое, едва приметное звено в бесконечно долгой цепи.
Утром до занятий в суете, беготне Серёжа не успел рассказать Максу о происшедшем. А на перемене и вовсе решил не распространяться. И без слов стало ясно. Лишь только прозвенел звонок, на глазах у всех со свистом пересекла класс зелёная папка Демьяна и шлёпнулась, подобно толстой жабе, на передний стол возле самого носа Лёки Голубчикова.
— Голубчик, отнесёшь!..
Поражённый класс замер. Головы всех повернулись к Голубчику. Все затаили дыхание и ждали.
Нет, Голубчик не возмутился, не вскочил, не крикнул Демьяну в запальчивости: «Ни фига себе, что я, нанялся?» — не отфутболил папку на прежнее место, владельцу. Он только мучительно покраснел и стащил торопливо с повлажневшего сразу носа очки в тонкой золочёной оправе. Близоруко сощурившись, поднёс очки к губам, подышал на стёкла и начал протирать их мятым клетчатым платком. Словно не слышал.
За прошедшую ночь Лёка изменился до неузнаваемости: согнулся, поник к земле, как саженец, у которого вырвали вдруг подпорку. Серёжа не мог вынести приниженного вида его, жалость подступала к горлу, пальцы сами собою нервно сжимались в кулаки. И тогда вздрогнул вдруг от пронзительного желания вскочить, догнать в дверях Демьяна, этого самоуверенного наглеца, и, захлебнувшись криком: «Получай, сволочь! Получай, мучитель! За Лёку… Получай!» — со всей мочи ударить его по голове этой проклятой папкой, чтобы свалился, пополз, закричал и страх оживил, наконец, оловянно-тусклые глаза.
Хотя странным образом даже в эти минуты в глубине души жило ясное чувство, что никогда, никогда не сможет решиться. Он потерял эту возможность. Вернее, тогда, в сквере, он отнял её у себя.
Вскоре отыскалось и оправдание, установилось, хоть на время, в душе подобие равновесия и покоя. Главное — о случившемся в сквере не узнал никто. Для всех осталось тайной. Лёка после пережитого как будто потерял дар речи. Открывал рот только на уроках, да и то тянул слова, заикался. На вопросы Макса и вовсе не отвечал. Глядел себе под ноги, закусив губу, и молчал. Даже когда поправился Зубик и, заподозрив что-то, неделю ходил по пятам, настойчиво приступая к Лёке с расспросами. Даже тогда…
— Шизанулся Голубчик, точно, — сказал как-то Макс после очередной безуспешной попытки разговорить Лёку.
Лёку оставили в покое.
А Лёка… Он свыкся со своим новым положением, безропотно принял его, выполняя изо дня в день обязанности рабски покорного слуги при Демьяне. Он стал просто: «Отнеси!», «Сделай!», «Подай!» или «Слышь, ты, чтоб достал!». Он потерял имя, сломался окончательно, а это лишь подтверждало, что действительно «слабак», «трус», «слюнтяй», а может быть, и «лёгкий шиз», как утверждает Макс. И нечего мучиться из-за него, нечего страдать. Сам виноват. Что они, в няньки нанялись? Всё равно рано или поздно…
Серёжа отдалился, отступил в сторону, в тень, стараясь не замечать, не видеть, будто и не дружили с детства, не стояли рядом у злополучной скамейки в мокром скверике. Даже пренебрежительное, гадливое какое-то чувство по отношению к Лёке появилось.
3
И вот Лёка Голубчиков ушёл, унося остаток надежды. Комната сразу показалась тесной, узкой. Куда бы ни шагнул теперь Серёжа, везде он натыкался на мебель. Стулья, кресла, диван, обтянутые малиновой рубчатой тканью, надулись, чуть ли не втрое увеличившись в размерах. Они стояли теперь повсюду, наглые толстяки-мастодонты, бесцеремонно занимая собою всё свободное пространство.
«Вот ведь и Пашка-Упырь, верный телохранитель, и тот боится Демьяна…» — думал Серёжа, хватая воздух судорожно раскрытым ртом. От страха, возможно, и ненавидит. Чувствует, что и его в любую минуту может Демьян… Хотя со стороны кажется — неразлучны. А всё-таки существует запретная черта, через которую Демьян не позволяет переступить никому. Стоит только попробовать приблизиться, и — глазом не успеешь моргнуть — полетишь, покатишься вниз, беспомощный, униженный, жалкий. И вновь будешь смотреть, задрав голову, как он маячит в вышине недосягаемо, распространяя вокруг самодовольное сияние. Он всё отсёк от себя и поставил единственно — на исключительность. Первый или никакой. Тут и разгадка! Стоит только одному кому-нибудь стать с ним вровень — и вот уже Демьян нуль, червяк. Он погиб, он затемнён. Исчезнет всесильный король, гроза школы и окрестных дворов. И останется просто Витя Демьянов, у которого несомненный дар математика (так по крайней мере утверждает математичка Клара). Ну и что? Таких математиков только в их школе десяток, Демьян станет, как все; он растворится в толпе, безликий, незаметный.
В квартире между тем своим чередом шла обычная тихая жизнь. Из-за двери отцовского кабинета доносились хриплые звуки «Спидолы»; мама перед сном принимала душ, и слышно было сквозь плеск воды, как она что-то вполголоса напевала; у бабушки в комнате горел свет. Бабушка боком сидела у стола, подсунув под себя ногу. Стол был завален множеством газет. Напряжённо поблёскивая стёклами очков, бабушка заносила для памяти в специальную тетрадь каллиграфическим чётким почерком: «Нигерия и впредь будет поддерживать освободительную борьбу народов Африки… Мальта — остров трудной судьбы. Территория — 316 квадр. километров. На трёх обитаемых островах, лишённых ископаемых. Почва — известняк… Обратить внимание: Европа буквально напичкана ядерным оружием. В то же время сотни миллионов людей в мире страдают от недоедания, а Запад швыряет на производство смертоносного оружия гигантские материальные и финансовые средства…»
Серёжа разделся и долго стоял перед зеркалом в трусах, корчил гримасы, одну свирепее другой, разглядывал тёмные упругие волоски на груди, на ногах, особенно густо растущие внизу от колена до лодыжки, сгибал в локте поочерёдно то правую, то левую руку, щупал мускулы. Вид собственного здорового тела внушал уверенность. Серёжа даже повеселел.
Когда от холода кожа стала синеть, покрываясь частыми пупырышками, он забрался наконец в постель под одеяло. И долго ворочался, согреваясь, и улыбался сам себе с лихой бесшабашностью.
«Ах, Демьян приказал? С Демьяном разобраться? Ну что ж — дело плёвое».
Насвистывая, надел пальто, крикнул матери коротко: «Гулять пошёл!» И, шагая, нет, пружинисто и легко перелетая через три ступеньки, в один миг спустился во двор.
По двору прогуливались неторопливо две старушки. Всегда они мерно семенили вытоптанной дорожкой, из конца в конец по кругу, как стрелки больших часов, и, кажется, не останавливались ни на минуту — утром и вечером, днём и ночью. Одна из них, усатая Ксения Трофимовна, бабка Лёки Голубчикова, издали походила на аккуратную копёнку сена: маленькая, усохшая головка её совсем утонула в шалевом огромном воротнике, лишь остренькая маковка в пуховом платке пробивалась наружу. Да ещё неизменная, до пят, расширяющаяся книзу колоколом шуба…
