Михаил Барышев - Вороний мыс
— Это уж точно, товарищ капитан!
Гнеушев ободрился, поправил кубанку, и в глазах его снова появился тугой, напористый блеск.
— А доктора, товарищ капитан, тоже пусть рты не разевают… По медсанбату слух о наступлении прошел, а они часовых ставят в завитушках, губки бантиком. У таких часовых половина медсанбата сейчас разбежится. Мало что братва сама уйдет, она еще и часовых прихватит. Они же как перышки, товарищ капитан. Их же в охапочку ухватить — одно удовольствие… Уведут часовых, вот комедь будет!
Получив приказание явиться к командиру роты, старшина Гнеушев не очень испугался, хотя и знал строгий характер капитана. В глубине души он понимал, что ни Епанешников, ни сам командир дивизии с ним ничего не сделают. Удрал старшина не к теще в гости, а на передний край и желает идти в штурмовую группу. Нет на свете такого начальства, которое загнало бы сейчас Василия Гнеушева дальше, чем он сам просится. Некуда дальше его послать, потому что дальше — егеря и Ледовитый океан…
— Докторам порядочки надо менять…
— Ладно уж, не нахальничай, — остановил Епанешников разговорившегося помкомвзвода. — Поведешь разведку на Вороний мыс.
— На Вороний мыс? — опешил Гнеушев. — Прошу в штурмовую группу назначить…
— У мамки просятся, старшина, а в армии выполняют приказание. Слушайте задание.
Капитан развернул карту и объяснил Гнеушеву задачу группы.
— Заберетесь на мыс и будете сидеть там до начала штурма. Докладывать обстановку. Не исключена возможность, что противник попытается создать на мысу группировку для контрудара по нашему флангу. Связь по рации четыре раза в сутки. Режим и позывные получите в обычном порядке.
— Прошу назначить в штурмовую группу, товарищ капитан… Разве это задание?.. Чистый же курорт!
— Вот-вот, в самый раз тебе и подойдет. Что не добрал в медсанбате, на Вороньем мысу нагонишь.
Старшина горестно вздохнул, сообразив, что просьбы и слезливые слова не помогут. Допек-таки его капитан за самоволку. Умеет это ротный. Ткнуть, например, в порядке воспитания дисциплины в такую дыру, как Вороний мыс, и ничего не скажешь — боевой приказ.
— В группе пойдут сержант Докукин, Забара и Лыткин…
— А радистом кто, товарищ капитан?
— Новенького возьмешь… Кобликова.
— Это пацаненок-то?
— Не пацаненок, а ефрейтор Советской Армии…
Гнеушев подумал, что, пожалуй, зря удрал из медсанбата. Лучше уж там было кантоваться до законной выписки. С сестричкой же из перевязочной явно дела налаживались. Аккуратная такая сестричка со всех сторон, скороногая, и глаза — словно она их каждое утро синькой промывает. Надечкой звать…
— Нет других, Гнеушев, — сказал Епанешников, сворачивая карту. — И этих едва набрал.
— Радиста хоть стоящего дайте… Четыре раза в сутки снизь держать.
— И радиста другого нет, — ответил капитан.
Получив приказ отправиться с разведгруппой на Вороний мыс, Кобликов понял, что наконец сбывается его давняя мечта. То, о чем он думал, обивая пороги военкомата с просьбой отправить на фронт, думал на курсах радистов, ворочаясь под шинелью на нарах в бараке, где холод люто донимал курсантов, отощавших на тыловой норме. Чего вот уже второй месяц дожидается на фронте, околачиваясь в дивизионных тылах.
И все потому, что Ленька ростом не вышел, что до семнадцати лет ему еще не хватает трех месяцев. А по секрету сказать, так целых восьми, потому что слукавил Ленька. Исправил он в графе «год и месяц рождения» неясно написанную шестерку на единицу, чтобы поскорее попасть на войну.
— Есть, товарищ капитан!
Глаза на мальчишеском лице ефрейтора Кобликова, покрасневшем от волнения, были чисты и незамутнены, как весенние проталины на снегу. Широкие брови, редкие конопатинки на переносице и веточки вен на гладкой шее заставили капитана вспомнить слова Гнеушева. «Пацаненок… Как есть пацаненок», — подумал Епанешников. Таким, как Кобликов, он должен был преподавать русский язык и литературу, а вместо этого он посылает их в немецкий тыл.
Толстоплечий Остап Забара равнодушно выслушал приказ. На Вороний мыс, так на Вороний… В этих местах все одинаково — камни, вода и болотина. Здесь, видно, и в мирное время беда везла беду, а третья погоняла. Животина, считай, не проживет в таком гиблом краю, а люди, как шалены собаки, насмерть хлещутся.
Остап Забара был силен и флегматичен до удивления. Лишнего шагу он по своей инициативе никогда не ступал. За войну Остап уже нашагался досыта и накрепко решил, что торопиться резону нет. Сколько еще той войне воевать? Хоть стронулся теперь германец, а настоящего конца ей пока не видно.
Для разведки Забара не очень подходил, и капитан Епанешников наверняка бы сплавил его из роты, если бы не давний, рассказываемый как легенда случай, когда Остап приполз к нашему боевому охранению из поиска с раненым разведчиком на плечах и с «языком», спеленатым в плащ-палатку. «Языка» Забара тащил волоком, уцепив зубами для надежности край плащ-палатки.
Игорь Лыткин удивился, что командир роты посылает его на Вороний мыс. Потом подумал, что, пожалуй, все складывается к лучшему. Второй год служит Лыткин в разведроте, а на груди у него одиноко красуется лишь ленточка «За боевые заслуги». Простенькая медалька, которую выдают и ездовым, и поварам, и девчонкам-связистам.
Незавидной оказалась военная судьба Игоря Лыткина. Виной тому был красивый, каллиграфически четкий почерк, отработанный в мирное время, когда Лыткин заполнял в сберегательной кассе денежные документы. Этот почерк увидел заместитель командира роты и определил Лыткина на писарскую должность.
Игорь хотел драться с фашистами, ходить в немецкие тылы, добывать трофеи и получать ордена. Мечтал, что про него напишут во фронтовой газете, а может быть, даже поместят портрет.
Он не раз уже подумывал подать, как положено, рапорт начальству, но понимал, что некому пока заменить его, и терпеливо строчил строевые записки, донесения, переписывал длиннющие ведомости на вещевое довольствие и прочую бумажную муть, почти не разгибаясь, корпел над осточертевшей канцелярщиной.
Кроме того, Игорь единственный из всей разведроты умел играть на трофейном аккордеоне «Синий платочек», «На позицию девушка…», а также «Марш артиллеристов».
— Слушаюсь, товарищ капитан, — четко ответил Лыткин. Вертко крутнулся и бегом, придерживая сумку, набитую бумагой, карандашами и копиями ротной документации, отправился готовиться к выходу на задание.
Пятым в группе шел сержант Докукин, усатый приписник из местных поморов. В роте Докукин служил всего три месяца. До этого ему довелось потопать и в пехоте, и побывать минометчиком, и с полгода покантоваться ездовым в хозвзводе банно-прачечного батальона, именуемого в солдатском просторечии «мыльным пузырем». Получив под начало пару старательных коней, Докукин было решил, что так и кончит войну, доставляя в батальон белье и прочие нужные вещи. Но осколок шального снаряда угодил ездовому в бок и перебил ребро. После госпиталя Докукин оказался на очередной переформировке. Там неизвестный майор, перепоясанный ремнями, прошелся из конца в конец перед строем, задержал взгляд на усатом сержанте и коротко бросил:
— Разведрота…
Капитан Епанешников, увидев в прибывшем пополнении сержанта далеко не первой молодости, качнулся на каблуках и мысленно пустил нелестный эпитет в адрес того, кто комплектовал пополнение разведчикам. Он уже было собрался завернуть усача обратно в резерв, по в последнее мгновение пришла мысль спросить, чем Докукин занимался до войны. Оказалось, что сержант промышлял семгу, а зимой, когда путины не было, работал по плотницкому делу.
— И по сапожному тоже, — добавил он.
Капитан услышал за спиной облегченный вздох старшины роты Якимчука.
Якимчук до бессонницы измучился, что сотня молодых ребят, умеющих снимать часовых, чертом проскакивать под носом у егерей, орудовать финками и брать «языков», ничего не смыслит в плотницком и тем более и сапожном деле. Ума у них хватало только на то, чтобы вдрызг бить на камнях новенькие сапоги и ботинки, а потом их ощеренными совать под пос Якимчуку, тыкать пальцем в дыры на сгибах, показывать отлетевшие каблуки и требовать немедленной замены. Словно у Якимчука была собственная обувная фабрика или зав-складом вещевого довольствия приходился ему родным племянником.
Якимчук сразу же раздобыл Докукину сапожный молоток и клещи, а сержант согнул из трубы «лапу», впрок напилил из березы чурбачков для шпилек и стал добросовестно набивать каблуки, латать прорехи и надежно прихватывать дратвой подошвы.
«Кавалерия», — ухмыльнулся Гнеушев, оглядывая выстроенную группу. Строй был похож на забор у худого хозяина. Верзила Забара, щекастый и плотный, лениво помаргивал, косолапо расставив тяжелые ноги. Рядом с ним, не доставая до плеча, притулился тоненький ефрейтор Кобликов в мешковатой, не по росту, шинели, перепоясанной брезентовым брючным ремнем. Шмыгая простуженным носом, он «ел глазами» старшину, видно опасаясь, что в последний момент Гнеушев выставит его из разведгруппы. Рослый, крупный в плечах писарь тянулся, словно новобранец на смотру, выпячивал грудь и косил глазами на отдраенные кирзачи со щегольски ушитыми голенищами. Шеренгу замыкал сержант Докукин, приземистый и большеголовый, с морщинистым лицом и короткой шеей, похожий на кряжистый пенек, случайно оставленный в молодой поросли.
