Эрик Сигал - История Оливера
Я получил перчатки. Они — хоть и весьма элегантные — показались мне чересчур безличными. Я предпочел бы получить от Марси что-нибудь более интимное. («Например, трусы, отделанные норкой?» — спросила она несколько позже. — «Да, вот именно. Надо же мне наконец согреться».)
И в довершение я получил от отца то же, что всегда. Чек.
Мир на земле…
Под этот псалом, с энтузиазмом исполненный органистом мистером Уиксом, мы вошли в церковь и отправились к своей скамье.
Церковь была битком набита нашими «ближними», которые сдержанно пытались с ближней дистанции разглядеть гостью. Никто не глазел на нее открыто, за исключением миссис Роде, которая благодаря своим за (много за!) девяносто могла позволить себе такую вольность.
С миссис Роде прихожане глаз не сводили. И потому не могли не заметить, что, внимательно разглядев Марси, она улыбнулась. Так. Значит, старая карга одобряет.
Мы вежливо пели (не так громко, как накануне вечером) и слушали, как преподобный мистер Линдли произнес свою проповедь. Отец прочитал соответствующий отрывок из Священного писания и — надо отдать ему должное — прочитал хорошо. Он переводил дух на запятых, а не где попало, как мистер Линдли.
Проповедь — да смилостивится над нами Господь — показала, что его преподобие в курсе мировых событий. Он упомянул о конфликте в Юго-Восточной Азии и призвал нас задуматься о том, как необходим Князь Мира в мире, охваченном войнами.
Слава Богу, Линдли — астматик, и поэтому его проповеди щадяще коротки.
Получив свою долю благословения, все мы вышли на церковные ступени. Для повторения встречи после матча Гарвард — Йель. С той лишь разницей, что в это утро все были трезвы.
Джексон! Мейсон! Гаррис! Бэррет! Кэбот! Лоуэлл!
Господи!
В промежутках между фамилиями старых друзей раздавались всякие незначительные фразы. Мама тоже приветствовала некоторых приятельниц. Естественно, в более сдержанной манере.
И вдруг чей-то голос громко пролаял:
— Ма-а-а-рси, девочка моя!
Вихрем обернувшись, я увидел, что моя подруга обнимается с каким-то древним старцем.
Мои родители тотчас бросились к месту происшествия. Надо же выяснить, кто с таким пылом приветствует Марси.
Славный старикашка Стэндиш Фарнем все еще не выпускал ее из объятий.
— Ах, дядя Стэндиш! Какой приятный сюрприз!
Мама пришла в восторг. Неужто Марси — племянница этого почтенного «одного их наших»?
— Ма-а-а-рси, каким ветром городскую девочку вроде тебя занесло в наши варварские края?
— Она у нас в гостях, — вмешалась мама.
— Ах, Алисон, как это замечательно, — сказал Стэндиш, после чего подмигнул мне. — Держите ее подальше от вашего повесы.
— Мы держим ее под стеклом, — раздраженно отпарировал я.
Старик Стэндиш расхохотался.
— Она вам действительно родня? — спросил я, желая только одного — чтобы Стэндиш убрал свою руку с Марсиной талии.
— Лишь по взаимной симпатии, — сказала Марси. — Мистер Фарнем и мой отец были деловыми партнерами.
— Не партнерами, а братьями, — возразил Стэндиш.
— Вот как, — сказала мама, явно в ожидании новых захватывающих подробностей.
— Мы держали лошадей, — сказал Стэндиш. — Когда ее отец умер, я их продал. Всякое удовольствие от них пропало.
— Разумеется, — сказала моя матушка, под рождественской шляпкой которой скрывался целый вулкан любопытства. (Ибо Стэндиш считал само собою разумеющимся, что нам известно, кто был отец Марси.)
— Если у тебя есть время, заходи вечерком, — сказал старик Фарнем, прощаясь.
— Я должна вернуться в Нью-Йорк, дядя Стэндиш.
— А-а-а… ты ведь у нас деловая женщина, — прохрипел он. — И не стыдно тебе было пробраться в Бостон потихоньку, словно ты — какая-нибудь преступница.
Послав Марси воздушный поцелуй, Стэндиш обернулся к нам.
— Позаботьтесь, чтоб она у вас как следует питалась. Если память мне не изменяет, крошка Марси вечно сидела на какой-нибудь диете. Веселого Рождества!
И напоследок:
— Держи высоко марку! Мы все тобой гордимся, Марси!
Домой мы вернулись на маминой машине, за рулем которой сидел отец. В многозначительном молчании.
За обедом отец раскупорил бутылку шампанского.
— За Марси, — сказала мама.
Все подняли бокалы. Марси только пригубила. В совершенно нехарактерном для меня стиле я провозгласил тост во славу Иисуса.
За столом нас было шестеро. К четверке, проведшей ночь в нашем доме, присоединились еще двое — Джефф, мамин племянник из Вирджинии, и тетя Эллен — старая дева, сестра дедушки со стороны моего отца. Эллен туга на ухо, а у Джеффа такой аппетит, словно у него глисты. Поэтому новых тем в разговоре не наблюдалось. Все дружно нахваливали роскошную индейку.
— Скажите спасибо не мне, а Флоренс, — скромно сказала мама. — Она с раннего утра не отходила от плиты.
— Начинка просто изумительная, — восторженно воскликнула моя нью-йоркская подруга.
— Недаром в ней ипсвичские устрицы, — с гордостью отозвалась мама.
Все наелись до отвала, причем мы с Джеффом состязались за звание чемпиона по обжорству.
И, как ни странно, была раскупорена вторая бутылка шампанского. Правда, я смутно припоминаю, что пили его только мы с отцом. Смутно — ибо я выпил больше всех.
Неизменный фирменный пирог Флоренс и, наконец, в три часа пополудни кофе в гостиной.
Я бы с удовольствием немного отложил наш отъезд в Нью-Йорк. Чтобы переварить обед и прочистить мозги.
— Марси, вы не хотите немного пройтись? — спросила мама.
— С удовольствием, миссис Барретт.
И дамы удалились.
Тем временем тетя Эллен задремала, а Джефф уткнулся в телевизор, где показывали футбол.
— Я бы тоже подышал свежим воздухом, — сказал я отцу.
— И я не прочь прогуляться.
Когда мы надели пальто и вышли на мороз, я понял, что идея этого променада принадлежала именно мне. Я вполне мог бы удовлетвориться футболом вместе с Джеффом. Но нет, меня обуяла жажда поговорить с отцом.
— Очаровательная девушка, — сказал он, хотя я его вовсе не спрашивал.
И тем не менее, именно этот вопрос я надеялся с ним обсудить.
— Спасибо, отец, — сказал я. — Я тоже так считаю.
— Она, кажется, хорошо к тебе относится.
Мы шли по лесу. В обрамлении голых деревьев.
— Я… я, пожалуй, тоже хорошо к ней отношусь, — сказал я наконец.
Отец взвешивал каждое слово. Он не привык к восприимчивости с моей стороны. Воспитанный долгими годами моей враждебности, он несомненно каждую минуту ожидал, что я его оттолкну. Но постепенно понял, что я этого не сделаю. И потому, набравшись храбрости, спросил: — Это серьезно?
