Владимир Сорокин - Сахарный кремль
Постояли. Ваня держал Сашу за щеку. На заднем дворе заворчал Дружок.
— Саш.
— Чаво?
— Можно я сегодня приду?
— Как хочешь.
Ваня снова попытался ее поцеловать. Саша снова отстранилась.
— Чаво-то ты… это… — он гладил ее щеку. — Чаво ты?
— Ничаво.
— Можт с Федором чаво?
— Ничаво.
— Звонит?
— Звонит.
Ваня вздохнул.
— Езжай. А то опоздаешь, — проговорила Саша.
Он гладил ее щеку:
— Ну, я приду?
— Как хочешь.
Он улыбнулся в полумраке, отстранился, поправил кепку:
— Ладно.
Повернулся, вышел из сеней на крыльцо. Дверь за ним закрылась. Саша осталась стоять в сенях. Подошла к дверце чулана, потрогала деревянную щеколду-вертушку. Было слышно, как Ваня, кашляя, подошел к мотоциклу, завел. Дружок залаял. Саша повернула щеколду вверх. Мотоцикл уехал. Дружок перестал лаять. Саша повернула щеколду влево.
Теленок в избе замычал тонким голоском.
Опала
Слепая, серая мгла рассветная, осенняя, обстояла края тракта Ярославского. Жидкие часы на приборной панели капнули: 8:16. И сразу же копеечный круг солнечный зажегся на часах, напоминая, что где-то там, на востоке, справа от несущейся дороги, за осенней хмарью подмосковной, за пепельной плесенью туч, протыкаемых мелькающими дырявыми соснами, за печальными косяками улетающих птичьих стай и дождевой мокретью встает и настоящее, живое русское солнце. И начинается новый день — 23 октября, 2028 года.
«Лучше б он и не начинался…» — подумал Комяга, доставая папиросу и сразу же вслух укорил себя за малодушие:
— Да полно-те. Не умирай, опричный, раньше смерти.
Это всегда любил говаривать Батя в роковые минуты. Его присказка. Помогало. Говорит ли так он и теперь, в сию минуту роковую? Или молчит? А минута роковая длится и длится, точится каплями солеными, в роковой час накапливаясь-собираясь. Накапал час, перелился через край, а за часом — и день роковой накатил, хлынул, яко волна морская. Сбила она, тугая, с ног, поволокла, захлебывая. Можно ли говорить, волною соленой накрытому?
— Дают ли говорить, вот в чем вопрос…
Поднес Комяга руку с папиросой к приборной панели, вспыхнуло пламя холодное, кончик поджигая. Затянулся дымом успокаивающим, выпустил сквозь усы. И повернул руль податливый направо, с тракта сворачивая. Потекли кольца развязки с частыми утренними машинами, замелькали дома высотные, потом лес пошел и поселки земские, худородные, лай собачий за заборами косыми, кошки драные на воротах расхристанных, петухи неголосистые в лопухах-репейниках. И вот — новый поворот влево, березняк, брошенные жилища, пепелище, три ржавых китайских трактора, деревенька новая, вотчинная, крепенькая, за нею другая, сосняк молодой, потом старый, запаханное поле, еще поле и еще, и еще, извилина-загогулина вкруг пруда с утками и одним единственным гусем, башня сторожевая, подлесок со следами свежей порубки, забор зеленый, добротный, государственный, с негаснущим сторожевым лучом вповерх, ворота крепкие, пятиметровые.
Притормозил Комяга.
Прищурился зеленый глаз безопасности над воротами, ответил ему тремя синими вспышками-искрами красный «мерин» опричника государева. Дрогнули ворота, поползли в сторону. Поехал «мерин» дальше, по дороге прямой, палым листом усеянной, через лес вековой, густой, нетронутый, легким туманом окутанный. Через версту расступилась дубрава, замелькала липовая аллея, блеснула оранжерея, возник фонтан в обстоянии изваяний беломраморных и можжевеловых конусов-шаров-пирамид, расстелился вечнозеленый газон с многочисленными воронками от снарядных разрывов и старым дубом, расщепленным безжалостным прямым попаданием, и наплыл-надвинулся бело-розовой подковою, в роскошном великолепии своем терем окольничего, бывшего вельможи в случае, а ныне уж три месяца и восемь дней как опального Кирилла Ивановича Кубасова.
Подкатил Комяга к крыльцу парадному, заглушил мотор четырехсотсильный, поехала вверх крыша «мерина» прозрачная. Покудова вылезал опричник из «мерина» своего верного, по ступеням к нему с крыльца дворецкий засеменил:
— Добро пожаловать, Андрей Данилович, добро пожаловать, батюшка!
В летах дворецкий, но проворен, статен в золотисто оливковой ливрее своей, бакенбардами седыми и мордою холеной красив.
— Здорово, Потап, — сумрачно ответил Комяга, папиросу бросая.
— Давненько бывать у нас не соизволили, ох, давненько! — закачал большою головой своей дворецкий. — Позвольте машинку вашу в гараж отгоним.
— Я не надолго, — одернул Комяга черный кафтан свой.
— От ворон головушку собачью прибрать надобно. Расклюют вмиг!
— Ну, прибери… — сощурился Комяга на окна дома, огладил свою изящную бородку и стал подниматься по ступеням широкого крыльца.
— Филька! — повелительным голосом буркнул дворецкий в свою петличную дальнеговоруху, за Комягою поспешая. — Прибери машину господина опричника!
А сам платком батистовым пыль со спины Комяги стряхивать торопится:
— А то воронья поразвелося нынче, батюшка, — страсть! Тучи черные! Кружат и гадят, кружат и гадят…
— Вороны? Откуда? — с зевотою нервной, утренней спросил Комяга.
— С парных полей, откуда ж еще, батюшка Андрей Данилович? Вона как таперича — все под пар распахано до самого Болшева. Земские нынче озимых-то и не сеяли, потому как нового тяглового закону ждут. Чтобы, значит, каждому со своею вытью разрешил Государь беспрепятственно на отруба уходить или к столбовым закладываться. Токмо вотчинные да китайцы нынче и посеялись. Вона как у нас в Подмоскве!
«Новый тягловый закон… — сумрачно подумал Комяга, глядя своими уставшими после бессонной ночи глазами на двери из бронебойного стекла, плавно перед ним раскрывающиеся. — Старое мурыжило. До него ли нам всем теперь?»
Двери распахнулись. И сразу за ними зажглась громадная прихожая с витыми колоннами, с люстрой в виде пальмы египетской, с резным потолком, с мозаичным каменным полом, со львами живыми беломраморными, с двумя рослыми придверниками в таких же, как и у Потапа, золотисто оливковых ливреях.
— Где барин? — Комяга сбросил кафтан свой и шапку черного бархата с соболиной оторочкой на руки Потапу.
Оставшись в красной парчовой куртке, подпоясанной форменным опричным поясом с ножом в ножнах медных и пистолетом в кобуре деревянной, провел ладонью по голове, волосы приглаживая, не задев завитого, покрытого золотой пудрой чуба.
Рыкнули мраморные львы. Сурово подмигнул им Комяга, зевнул мрачно:
— Ну, где Кирилл?
— В водичке плавать изволят-с, — передал Потап одежду опричника горбуну-платяному, а сам засеменил по мрамору, Комягу опережая. — Таперича по утрам уж месяца поболе, как батюшка наш сердечный, дай Бог ему здоровьица, снова водичку прохладную возлюбил!
