Екатерина Завершнева - Сомнамбула
День и ночь она плела циновки из камышей, которыми был засыпан каменный пол. Ее руки знали, что надо делать, ведь этому учат с детства, но выходило иначе, и стебельки превращались в перья. В дверь заглядывали, укоризненно качали головой и, пошептавшись, забирали испорченную работу.
Первый праздник в своей жизни она встретила пятилетней девочкой. В назначенный день мать повела их в цирк. На арену по очереди выходили акробаты, жонглеры, танцовщицы со змеями, укротители диких животных. Посередине стояла колонна, увитая гирляндами цветов, земля вокруг нее была усыпана белыми лепестками. Все чего-то ждали. Девочка никогда не видела столько людей; волнение толпы передалось ей и она заплакала. Появился главный жрец. Привели невесту, одетую во все красное. Мать подозвала служанку и приказала ей завязать детям глаза.
Впоследствии ей дважды приходилось присутствовать на торжествах, но никто толком не мог объяснить смысл происходящего. По виду это больше напоминало ритуальное самоубийство. Сейчас, когда ей предстояло выйти на арену, она вспоминала, как вели себя те, другие. Они выглядели беспечными, неуверенно держались на ногах и много смеялись. Кажется, им что-то давали пить. Наверное, в этом все дело.
Наутро за ней пришли. Старуха-жрица помогла ей надеть свадебное платье, потом взяла булавку и проткнула ее ладонь. Собрав немного крови, она сказала: «Не бойся, боль ушла в песок. Ты ничего не почувствуешь», — и подала плошку с горьким отваром. Потом ее повели подземными коридорами, мимо заржавленных решеток и загубленных колодцев, из которых доносились слабые голоса. «Это яд, — подумала она, — здесь некому петь, кругом только змеи и ящерицы. Они одурманивают жертву и потом показывают ее горожанам… Сейчас я начну хохотать, как те, другие. Жалкий конец».
Рама не был похож на героя. Когда он появился на арене, зрители засвистели. Худой, бледный, невысокого роста. Ее сестры и их мужья сидели на почетных местах. Они тоже были разочарованы. Как она могла променять своего жениха на это невзрачное существо. Конечно, в трусости его не упрекнешь. Но мужчина не должен быть добрым, его украшают шрамы, а не чувства. Сейчас, когда для него настала пора доблестно умереть, он опять безвольно улыбается и молчит.
«Все зависит от меня, — повторяла она про себя, — хорошо, что не запрещают смотреть друг на друга».
Он взобрался на колонну, лестницу убрали. «Не закрывай глаза, — твердила она, — не отстраняйся. Я все перенесу, вот увидишь. Это совсем не страшно. Страшнее было тогда, у колодца. Теперь нас никто не разлучит».
* * *Дальше мнения об увиденном расходятся.
Вот что рассказывали сестры:
Он раскинул руки и сорвался вниз. Толпа ахнула и подалась вперед, но невеста стояла как вкопанная, словно окаменела. Ни слезинки. Когда собирали жертвенную кровь, она даже не пошевелилась. Мать была права, она бесчувственная. Теперь она будет доживать свой век в подземелье, среди циновок, сплетенных руками ничьих невест, будет каждое утро называть их имена, изъятые из списков живых и мертвых. Она сможет обрядить на верную смерть еще двух-трех несчастных. Стоило ли отказываться от родительского дома, от супруга, полагающегося ей по закону, наконец, от нашей помощи ради того, чтобы провести остаток жизни в подземелье и ложиться спать, подложив под голову окровавленный плащ?
А вот что видела она:
Он раскинул руки и сорвался вниз. Тишину вспорол свист и хлопки, взметнулся плащ, открывая спину, и лопатки вздрогнули, высвобождая огромные, стального цвета крылья. Земля поплыла под ногами и она услышала знакомый голос: «Не бойся, все позади. Теперь нас никто не разлучит».
Нежилое
На сегодня дел было немного. Инженер еще работал, разбирал старые бумаги. Особой ценности они не представляли, но он не любил бездельничать. С тех пор, как он перестал отвечать на открытки, потому что ему надоело переписывать из года в год одни и те же слова, они как-то сами собой исчезли. Из записной книжки уже никого не надо было вычеркивать, ее страницы рассыпались, а телефон замолчал, высказавшись до последнего. Примирение с вещами произошло, и они перестали прятаться — ключи всегда были под рукой, как и нужная цитата, на которой раскрывалась книга, взятая с полки наугад. Подсказок он не любил с детства, но это торопливое и простодушное подсовывание истин напоминало заботу о больном, который впервые после затяжного кризиса попросил есть. Сегодня ему вдруг захотелось задать старый вопрос, который он привык воспроизводить без нажима, и книга раскрылась на фразе «О, как гаснут — по степи, по степи удаляясь, годы!..» Ожидаемый, где-то даже сочувственный ответ. Не все ли равно, подумал он. Хранители живут долго, но не вечно. Уверен, что она не хотела бы жить вечно. Она была легкой, если не легкомысленной, но я-то знаю, что она просто не хотела обременять себя ни имуществом, ни воспоминаниями.
Мы приехали сюда в разные месяцы одного года. Она мечтала о море, хотя никогда его раньше не видела, разве что в кино. Из кино она почерпнула и другие детали, которые рассчитывала найти на новом месте. Она знала, что ее ждут мраморные скамейки, питьевые фонтанчики и лестницы, сбегающие к морю. У нее будет солнечная комната с балконом, увитым диким виноградом. Она найдет себе работу, будет печатать на машинке или шить. Все должно устроиться. Главное верить в это.
У меня не было особых предпочтений. Я тоже считал, что все устроится само и увязался за другом, мечтавшим, как оказалось, о казарменной дисциплине, нашивках и морской болезни. Я навещал сначала его, потом его жену и собаку, потом тех же, но в двух комнатах с видом на детскую площадку. Думаю, мы оба предполагали куда больше неожиданностей. Я перебирался с курса на курс, торчал в пивных, перекидывался записками на докладах, пугал медуз у пирса, бросаясь очертя голову в воду, в бесконечные споры, в чтение до утра.
Балкончика у нее, конечно, не было, а единственное окно выходило во двор, где каждое утро тарахтел грузовик, развозящий по магазинам горячий хлеб. Через полгода на полуострове начался самый настоящий голод. Денег и пайков хватало только на селедочный хвост, хлеб и кусковой сахар. Однажды она не выдержала, перелезла через ограду в чужой сад и сорвала несколько персиков. Услышав лай собаки, попыталась сбежать, но не успела. Собака прижала ее к забору и истошно лаяла, пока не пришел хозяин. Оглядев ее, он сразу все понял, вручил ведерко и запустил в сад, а когда через день она пришла, чтобы вернуть тару, наполнил ее еще раз. Спустя три дня она оставила ведерко у калитки, потому что не любила быть нахлебником даже у добрых людей. Просто с работой никак не получалось. Слишком много было голодных.
К концу лета наше положение внезапно улучшилось. В районе случился непредвиденный урожай, требовались рабочие руки. Платили иногда натурой, которую трудно было перепродать и еще труднее съесть, иногда карточками, иногда деньгами, как повезет. Мы познакомились на территории виноградника, где выращивали редкий сорт муската. Я узнал, что она уехала из Москвы после ареста родителей (просидела три дня в опечатанной квартире, в шкафу, боялась выйти), а она — что перед ней лихой пловец и будущее светило отечественной науки. По вечерам мы ходили гулять в парк и сидели на мраморных скамейках до тех пор, пока нас не прогоняли сторожа. Через некоторое время я выписался из общежития и переехал к ней.
Мы жили под жестяной крышей, в которую по утрам колотил ветер с моря. К нашему возвращению она уже остывала и позвякивала от звездных стрел. Виноградные веточки светились на столе, ночь проходила за белой марлевой шторкой, утро потягивалось у железных рукомойников. Работа не запоминалась, дни были похожи один на другой, ночи состояли из темноты и виноградных косточек. Только по внезапному загару можно было догадаться, что солнце все-таки кому-то светило.
Я кое-чего достиг, хотя и не подтвердил всех своих заявок, сделанных между первой и второй сотней ящиков с «кардиналом» и «каберне». Печатался, занимал какие-то должности, но не это главное. Теперь, когда ее больше нет, главными снова оказались детали — платье на спинке стула, ежедневный звонок будильника, гребенка на подзеркальнике, янтарный мускат. Много лет подряд мы доставали на Новый год бутылку муската из того ящика, который нам однажды выдали вместо зарплаты. Вино тяжелело, теряло вкус, но запах оставался прежним, знакомым до головокружения. Однажды, говорила она смеясь, мы с тобой откроем бутылку уксуса. Для этого придется прожить еще лет тридцать, не меньше. Ты согласен?
Ящик по-прежнему стоял под столом. Вино урожая того самого года, когда он впервые коснулся ее руки с просвечивающей маленькой косточкой у запястья. Хранили долго, но вот и незачем больше хранить.
