Михаил Лифшиц - Почтовый ящик
– Ну и…? Вывод какой ты сделал? – торопила Валентина Михайловна неспешный Мишин рассказ.
– Выводов я не делал, а только понял душой, что ничего из этой перестройки не выйдет. Ничего они не сделают, даже если захотят, что тоже не факт. Потому что не знают они жизни. Хотят гордыню свою потешить, и это есть первая и последняя причина их поступков. Плюс, конечно, личное благополучие, свое, жены, чад и домочадцев. Сталин соратников своих в бараний рог гнул, Хрущев вон, у Геннадьича, – Миша кивнул в сторону Сережи, – в Забайкальской степи кукурузу сажал, нынешний государь по свету носится с женой, глупым иностранцам мозги пудрит и деньги у них одалживает на свои непродуманные реформы.
– Знаешь, что, Мишаня, ты не каркай, – вступил в разговор Царьков. – Ты как ворона: «Не выйдет, ничего не изменится!» Да то, что ты позволяешь себе такие речи, уже означает, что есть перемены.
– Это я уже слышал. Партия даровала вам перестройку, разрешила разговоры разговаривать, а вы позволяете себе недовольство?! – ответил оппоненту Миша. – Разговоров про политику стало и впрямь больше. Меня сын спросил, о чем раньше говорили с гостями, когда про политику было неинтересно говорить? Но что значат разговоры?
– Значат, значат, – стал уверять Царьков. – И разговоры что-то значат, и, что говорить не боятся, тоже значит. Подожди, будут и другие результаты…
– С такой формулировкой я согласен. Но только «в то время чудесное жить не придется ни мне, ни тебе», – предложил компромисс Миша.
– Снова каркаешь? – не хотел соглашаться Царьков, и, как обычно случалось в политических разговорах того времени, перешел на личное. – Понятно, тебе терять нечего. Ты или на этом свете рая дождешься, или на том, по церковной линии в рай попадешь. А мне поскорее нужно, пока живой и в силе!
– Передергиваешь ты, как всегда, – потерял терпение Миша. – Учись спор вести, придерживайся темы и не переходи на личности.
– Риторики я не знаю, в ЦэПэШа не обучался! – Царьков продолжал задирать религиозного Мишу.
– Где? – не поняла Валентина Михайловна.
– В церковно-приходской школе, – пояснил слова Царькова Миша. – Это он меня, чтобы убедить в близости всеобщего счастья, в богословский спор втягивает.
Валентина Михайловна почувствовала неладное и, во избежание предстоящих неприятностей, развела спорщиков.
Миша выразился неточно, Царьков не мог затеять богословский спор, поскольку из этой области не знал совсем ничего. Раньше Царьков был лектором общества «Знание». Существовала такая форма подработки в то время. За лекцию по путевке общества «Знание» не слишком грамотному Царькову платили десять рублей, больше, чем доктору наук за лекцию в университете. Царьков с восторгом рассказывал, что он, как человек умный, не брал путевки на большие заводы, а ездил в магазины. Поэтому помимо гонорара он после выступления в «Детском мире» получал возможность без очереди купить цигейковую шубу дочери, а после гастронома привозил домой баранину по рубль десять. Багаж его знаний содержался в конспекте, составленном на семинарах для лекторов общества «Знание», и в выданных там же брошюрах. Ни книг, ни газет он не читал, а недостаток эрудиции компенсировал злыми нападками на империалистов, сионистов, а иногда – на собеседника. Царьков вполне напоминал шукшинского героя из рассказа «Срезал», но об этом сходстве не догадывался, потому что Шукшина тоже не читал. На лекции в магазине Царьков доставал плакат и говорил: «Давайте разберемся с цифрами в руках, как в СССР обстоит дело с образованием и наукой». На плакате в таблице содержались сведения, сколько людей в процентном отношении имеют высшее образование, ученую степень, сколько академиков на душу населения по союзным республикам. Оказывалось, что у РСФСР, единственной, нет своей Академии наук, а все показатели самые низкие. «Ясно вам, как тяжело русскому человеку пробиться к знаниям? – многозначительно говорил Царьков. – А есть еще более закрытые данные!» Продавщицы сокрушались: «Ой, надо же! Мы и не знали! Спасибо вам, товарищ лектор, открыли нам глаза, а мы, дуры, не хотели на лекцию оставаться!»
Росту Царькова как лектора помешала одна его слабость – он дурел от небольшой дозы спиртного. До поры до времени ему все сходило с рук. Но однажды на городской партийной конференции, где Царьков был делегатом от института, случилась неприятность. Докладчик попросил сорок минут. Формально спросили, есть ли другие предложения? Поддатый Царьков вскочил с места и сказал, что предлагает отвести для доклада пять минут. Хотели это непродуманное предложение проигнорировать, но Царьков стал шуметь. Он кричал, что докладчик и на пять минут не наработал за отчетный период, требовал, чтобы его предложение поставили на голосование, и обещал, что лично и по часам будет следить за регламентом. Некоторые делегаты засмеялись, что еще больше подбодрило дебошира. Царьков крикнул, что если докладчик «вылезет за пять минут», то он опять же лично сгонит его с трибуны пинками. Пришли два милиционера и вывели Царькова из зала. В фойе кинотеатра, где проходила конференция, Царьков не успокоился, и его отвезли в милицию, где продержали четыре часа. Причем в процессе усмирения кто-то из милиционеров ударил Царькова в глаз.
Возвращаясь из милиции домой уже в сумерках, Царьков успел добавить у магазина с двумя мужиками. Этим мужикам Царьков пожаловался на обиду, нанесенную ему советской властью, и показал фингал под глазом, который уже начал синеть. Мужики посочувствовали Царькову, и они втроем пошли во двор жилого дома, где попытались разбить кирпичом бюст В.И.Ленина.
На следующий день Царьков пришел на работу с больной головой, синяком на лице и страхом в душе, что вскроется его покушение на бюст вождя. Также он боялся, что будет иметь последствия неверное понимание им партийной демократии. Помаявшись некоторое время, он поправился небольшим количеством казенного спирта. Голову немножко отпустило, но в прояснившейся голове четко обозначилась мысль, что в СССР для него места нет. Он взял несколько листов бумаги, залез в дальний угол антенного зала и стал писать.
Странное поведение Царькова насторожило товарищей, а тут к обеду стало известно про инцидент в кинотеатре. Валентина Михайловна пошла в антенный зал, чтобы прояснить обстановку. Царьков сидел в слезах и писал пятый вариант заявления в американское посольство с просьбой предоставить ему политическое убежище. Среди причин были и синяк под глазом, и маленькая зарплата, и пренебрежение его мнением «в среде партийных бонз».
Валентина Михайловна стала утешать Царькова, Сережа достал из сейфа спирт, собрали бутерброды, какие остались от обеда, и засели в зале. Закуску собрали легко, у многих что-нибудь да было. Десять лет назад к концу рабочего дня в лаборатории нельзя было найти черствой корки, мели все: принесенные из дома бутерброды, пирожки тети Марфуши, молоко, выдаваемое антеннщикам «за вредность», да еще бегали в столовую. Сотрудники лаборатории старели, ели меньше, а сами стали толще.
Суаре в антенном зале прошло успешно, к половине пятого Царькова уговорили не покидать родину. На следующий день Сережа пошел в партком и договорился, что разборки не будет, так как провинившийся сам глубоко переживает свой проступок.
После случившегося к Царькову в обществе «Знание» стали относиться настороженно. И Царьков свой пыл оратора изливал в лекциях, которые устраивал в лабораториях института в обеденный перерыв, без путевок и без оплаты, а также в спорах с товарищами по работе. Теперь в своих выступлениях Царьков горячо одобрял решения партии. Надеялся, видимо, вернуть мандат доверия.
Но и тут Царьков не угадал, не на ту силу поставил. В 91 году, думая, что ГКЧП взял власть всерьез и надолго, Царьков призывал поддержать новый законный порядок. Однако за три дня все было кончено, и Царьков сник. Немножко, может быть, испугался последствий. Но последствий не было никаких. Политические разговоры и жаркие споры в «почтовых ящиках» вообще не имели последствий. Разве что кто-нибудь сгоряча мог написать заявление о выходе из профсоюза. Все равно что звери в зоопарке обсуждали бы события на улице: рычали бы, лаяли, пищали и шипели, но на события по ту сторону решетки не могли влиять, наоборот, вследствие происходящих там событий кормили зверей реже и хуже, причем всех, и кто рычал, и кто пищал. Так что Царьков загрустил не от страха перед возможными политическими преследованиями, а из-за того, что опростоволосился, не угадал. А ведь можно было бы что-то ухватить, оказавшись в нужный момент, да в нужном месте! Для того и устраиваются заварушки, чтобы кто был никем, стал бы всем! «Удаленность – вот причина, – думал Царьков. – Был бы я в Москве, тогда другое дело…В Москву, в Москву!» Стремление в столицу, заимствованное у чеховских трех сестер, привело к тому, что Виталий договорился с Альбертом Тарасовичем, и тот взял его к себе в лабораторию в московский институт на те же деньги. Сережа Зуев отпустил Царькова легко и не возражал против оформления царьковского увольнения как перевода из института в институт.
