Маргарита Симоньян - В Москву!
Паша пришел нажаловаться на Мишу. Тот опоздал на важное интервью в Совет Федерации, и оттуда звонили и громко кричали, и сказали, что этого так не оставят.
Миша пришел нажаловаться на Пашу. Тот не сообщил Мише, что поставил его на важное интервью в Совет Федерации, и поэтому Миша на интервью опоздал. Паша зашел первым, поэтому Мишу уволили.
Потом пришел Кликин с горестным лицом.
— Я на минутку, — сказал он. — Маринка беременная. Только тебе просила не говорить.
На этом Кликин вышел. Подойдя к двери он увидел Мерзлоидова. Встал на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Мерзлоидова и трагически сообщил:
— Маринка беременная. Только никому не говори.
— Обижаешь! — ответил Мерзлоидов, обернулся к Ирочке, стоявшей за ним, и сказал, нагнувшись:
— Маринка от Кликина залетела. Только это секрет!
Ирочка шепнула стоявшей сзади Кукуидзе:
— Мерзлоидов в шоке, потому что Маринка лежит на сохранении от Кликина. Никому не говори.
— Ну, ты же меня знаешь! — обиделась Кукуидзе. — Когда я кому что рассказывала?
И немедленно побежала в столовую.
— У Маринки выкидыш, потому что Ирочка ушла от Мерзлоидова неизвестно к кому! — крикнула Кукуидзе в толпу перед кассой и убежала.
Потом Саша вызвала Нору. Нора зашла, робея, и увидела, что на этой неделе у Саши ярко-черные волосы. На полках вокруг стола стояли фарфоровые коты. Саша сказала Норе:
— Ты вчера попала в кадр. Во-первых, никогда этого больше не делай!
— Но я же не знала, что оператор меня снимает, — оправдывалась Нора.
— Во-вторых, никогда меня не перебивай! — с ненавистью сказала Саша, еще больше повысив голос. — И, в-третьих, где ты взяла этот плебейский пиджак? Ты понимаешь, где ты вообще работаешь? Больше не смей приходить на работу в этом говне.
— Но это ДольчеГаббана, — сказала Нора.
— В жопу засунь эту ДольчеГаббану, — ответила Саша.
«Что я тебе сделала плохого, Саша? — подумала Нора. — Когда бы я успела?»
Она вышла из кабинета, и стоявшая в очереди архивистка Полина спросила ее:
— Ну что она там, в истерике или еще нет?
— Да хрен ее разберешь, — пожала плечами Нора.
— Это ты не понимаешь ничего, — сказала Полина. — Я вот по контурам лица вычисляю, когда у нее забрало упадет.
Довольная собой и уставшая от работы, Саша закурила, поглаживая свободной рукой любимую левую бровь. «Как они меня все достали! Столько идиотов — и все на мою голову», — подумала она. «Фак, я же про Животного забыла!» — спохватилась вдруг Саша.
Корреспондент Животный позавчера скоропостижно уволился, хлопнув дверью. На соседнем канале ему предложили зарплату на сто долларов больше и гарантированные выходные. Но Саша хотела, чтобы все думали, что его уволили. Она считала, что информация о том, что с канала можно уйти добровольно, растлевает коллектив. Поэтому умная Саша приказала секретарше позвать ей кого-нибудь из корреспондентской — все равно кого — и когда этот кто-то вошел, сказала:
— Только тебе одному сообщаю, Животный ушел не потому, что его все достало, как он тут рассказал. На самом деле его уволили. За профнепригодность. Только ни при каких условиях никогда не вздумай никому об этом говорить! Понятно?
Через пятнадцать минут о том, что Животного уволили, знали даже охранники на парковке у входа в здание. «Что и требовалось доказать», — с удовольствием констатировала Саша.
Так проходили будни редакции информации на главном телеканале страны, где Нора работала мелким продюсером. Устроил ее, конечно, Борис — его друг был там главным редактором. Нора спросила тогда Бориса:
— Но ведь это кремлевский канал?
— Ну и что?
— Ты же их ненавидишь.
— Язык врага надо знать, — засмеялся Борис, и Нора подумала, что она где-то уже это слышала.
Норина работа считалась очень престижной — она ездила по всему миру за президентом, чтобы во время его выступлений красиво держать микрофон.
— Главное, чему ты должна научиться на телевидении, — объяснила ей Саша, — это держать микрофон так, чтобы он не выглядел фаллически.
Таких же, как Нора, продюсеров на одного президента было восемь. Не считая главных людей — политических обозревателей, корреспондентов и операторов. Работы поэтому было немного — командировка раз в месяц и несколько раз — выезды в Огарево.
В свободное время, которого было навалом, Нора писала заметки на сайт Бирюкова — в надежде, что он их прочтет и похвалит ее. Вот что она писала:
В эту ненастную ночь над столицей сверкали молнии. Ленивые обыватели, объятые первобытным ужасом, иррационально прятались от грозы, суетливо спеша домой, не поднимая глаз. Люди были бессильны перед матерью-природой. Они могли только прятаться в норы и чувствовать страх.
Но вдруг из кромешной тьмы вышли другие люди. Люди другой России.
Не сгибая молодые тела под ливнем, они быстро двигались к бетонному забору. Они были бесстрашны и бесшумны. Взмах баллончиком с краской, верные, твердые движения — и бесцветное полотно забора стало плакатом, неистово взывающим выйти на площадь во имя свободы. Это наши ребята. Такие спасут страну. Их лозунги готовятся дать решающий залп по человеческому равнодушию.
А закончить рассказ мне хочется словами великого Пушкина:
Пока свободою горим!
Нора писала так, как привыкла писать в «Вольной Ниве». Только совсем о другом.
* * *
В русском Нечерноземье бывают инопланетные сосны. Они рыжего цвета. Длинные, одинаковые и неестественно ровные — как будто их спроектировали на компьютере, а потом отлили в цеху, пользуясь точной техникой. Выгрузили в нашей тайге, повтыкали в траву, а вокруг насадили еще двухметровые лопухи с круглыми белыми головами — натуральные летающие тарелки.
И никого.
Если долго ехать вдоль этих сосен, начинает казаться, что ты на Марсе. А потом вдруг выныривает из ниоткуда беленькая церквушка. Хорошенькая — как ребенок. И ты понимаешь — не Марс. Это просто такая Россия.
Где-то в похожих краях, на берегу тихой речки в лесу, в августе одного из двухтысячных стояло много одинаковых белых палаток с надписью UNHCR. Вокруг поднимались дымки. Между палатками были вытоптаны аккуратные дорожки. Одна вела к полевой кухне. Возле кухни стояла очередь — там выдавали запакованные в зеленый пластик сухие пайки с витаминками, печеночным паштетом, кетчупом, странным хлебом в круглой банке, туалетной бумагой и яблочным джемом, по вкусу совсем не похожим на бабушкин.
Другая дорожка вела к длинной деревянной перекладине, прибитой к двум соснам. В перекладину было вмонтировано несколько десятков розеток. У розеток стояли люди и держали в руках мобильники и ноутбуки.
Тут и там возвышались стенды с портретами молодого красавца в полный рост. От сосны к сосне — перетяжки с его цитатами: «Несвобода хуже, чем смерть», «Мы им все равно не верим» и «Пусть уходят сами, пока мы не передумали».
Прямо на портреты были приклеены объявления: «Продам натовский спальник, очень теплый», «Потерялся мобильник, нашедшему просьба не читать смс-ки» и короткая «Хочу пива».
По лагерю, как куры в тесном курятнике, наскакивая друг на друга, бегали тысячи молодых людей, озабоченные каждый своим.
У одной из сосен девушка мыла голову Хэдэндшолдэрсом в желтом тазу. Другая девушка поливала ее из пластиковой бутылки. Рядом два мальчика — черненький и беленький — прилаживали к сосне плазменный монитор. Черненький был начальником комитета образования какого-то региона. Беленький был депутатом. Черненький говорил:
— Такая сволочь был, такая сволочь! Но я ему отомстил. Когда меня назначили — спасибо Андреичу — первое, что я сделал, я его взял и уволил. Просто взял и уволил!
— Кого?
— Ну, директора.
— Какого директора?
— Ну директора школы.
— Какой школы? — окончательно растерялся беленький.
— Да моей школы! — раздраженно вскрикнул черненький. — Я когда был в девятом классе, он был ко мне очень несправедлив, — воскликнул он как будто со сцены. — Я всю жизнь мечтал ему отомстить.
— Ну, ты даешь, — покосился беленький. — А сколько тебе лет?
— Вообще-то тридцать четыре. А что? А сколько бы ты мне дал? — кокетливо спросил черненький.
— Да не-не, я просто так спросил, — испуганно сказал беленький и на всякий случай отошел от черненького на полшага.
— Ладно, ты давай тут, это, сам заканчивай, — добавил он. — А я пойду место займу у сцены.
Беленький ушел к центру лагеря, где стояла большая сцена, крашенная в оранжевый. Мимо черненького прошли две девушки, одетые в высокие сиреневые ботинки и узкие юбки из камуфляжа. Одна говорила другой:
