Петр Алешковский - Институт сновидений
Нет, но Пестерев со своим помостом! Решил Шестокрыловых свадьбу переплюнуть, что они в «Стрелецкой избе» гуляли. Выписал оркестр из «Избы», электричество на помост протянул, лампочки цветные, всю улицу поил, а в колхозе под это дело целого бычка отхапал.
И все б, может, ничего, если б не молодая – упросила Валерку покатать ее на стройотрядовских «Жигулях». Покатались. Валерка – ни царапины, «Жигули» под списание, а молодая – открытый перелом ноги и полная отключка сознания. Привезли колодой в больницу, ногу кое-как собрали, заклеили наспех (Вдовин постарался), но та в себя не приходит – по рентгену выходит крышка: перелом основания черепа и кровоизлияние в мозг. Хорошо, Пестерев настырный – привез из Питера нейрохирурга, не пожалел денег. Тот снимок ногтем поскреб, кал мышиный отколупнул да как заорет: «Девчонку из шока выводить надо было, а не пленку просроченную использовать!» Ругал их, ругал, потом к себе в клинику перевез – вытянул с того света, только хромая на всю жизнь осталась – нога загнила – клеили же на заведомом покойнике, особенно не старались.
В копеечку Пестереву свадьба встала. А тут еще милицию накормить, чтоб замяли. А врачи! А машина! Кричи, словом, караул. Помост разобрали, «Прогресс» с «Вихрем»-тридцаткой продали, мотоцикл продали (Тимофей Андреевич, охотник Пятницкий, чохом прибрал), но хуже – пришлось идти к Шестокрылову на поклон, «шестерку» стройотрядовскому командиру возвращать надо. Помытарил Савватей Иванович, поизгалялся, но дал – сняли с химзаводовской партии.
Ладно, машину с плеч спихнул, Валерку отмыл, отправил в часть служить, начал о долге думать. Тут и погорел. На чем? Да на ерунде. Подрядился в школе глухих детей за три тысячи бревна из воды таскать и пилить на дрова. Втихую, конечно, чтоб не узнали, – стыдно же. И застукали – нашлись доброхоты. Проверка какая-то сверху, говорят, Савватей Иванович тут руку приложил самолично. Подняли сметы, а сам Пестерев их и составлял. И перебор оказался в сто четыре рубля!
На суде какие-то все сапоги и комбинезон фигурировали, что школа глухих детей Пестереву должна была отдать, да не дала, а потому заложили, мол, их в смету. Завхозу школьному год условно, как на войне контуженному, а Пестерев залетел. Молчал бы, так нет – нервы сдали. Когда вели на суд (а он уж знал, что отступятся от него), то всей их братии райисполкомовской прямо на лестнице при людях воздал по заслугам: «Ты – брал! Ты – брал! Ты – брал!» – и перечислил, сколько и за что. Ясное дело – два года химии. Еще хорошо отделался. То есть вроде и дома, но отмечаться надо ходить, и работа – ящики колотить на винзаводе.
Запил, конечно. Евгения – женщина в теле, интересная такая, а он, что жук навозный: брови черные, усы черные, глаза горят. Здорово ей досталось. А под конец срока задели ему где-то на разгрузке бревном легкое. От судьбы не уйдешь – не сильно и задели, а саркома развилась и пожрала. В гроб клали – чистый ангел-постник – кожа да кости и борода седая. Не узнать было.
Последний месяц лежал в горнице, стонал все: «Скоро? Скоро? Скоро?» Евгения молча за ним ходила – придет, уберет кровать, поворочает его, чтоб пролежней не было, а он: «Скоро я сдохну, Евгения, скоро? Надоело, Евгения, надоело, все – тоска!» А она подушку поправит, пристроит его, «Маяк» ему включит и на работу идет.
Валерка на похороны опоздал – билета не купить было. Его же после Воронежского автодора – стройбата по-простому – запятили лейтенантить в Таджикистан, дороги для тамошних каракулеводов тянуть. Приехал один, жену с маленьким оставил сидеть. Сходил на могилку к отцу и все пять дней – в лежку с мужиками. Отпоминался, надел китель и уехал.
А Евгения вскоре за Тимофея Андреевича, за охотника Пятницкого, замуж вышла. Он ее из исполкома забрал, перевел опять в охотхозяйство.
Хорошо, говорят, живут, не ругаются – Пестерев-то ее больно уж поколачивал, особенно как в реставрацию устроился. Нет, неудачливое это место, и впрямь заговоренное, что ли? Не зря поговаривают, что Лушкина мать в полнолуние три раза их контору задом наперед обошла, когда мужа Лушкиного за продажу музейного паркета на семь лет укатали. Это, правда, когда было – в начале семидесятых, но бабы верят – старуха и по сей день жива, и по сей день ведьма страшнющая.
Победа
Я, например, татар уважаю. Они, к слову, бормотухи и портвейна совсем не пьют – печенку берегут, в достижении цели упорные и верные – друг за друга горой. Как чечены почти, только те больше головой дерутся, а чтоб бояться – с рождения не знают: у них же мать за пятку ребенка над пропастью держит – приучает к бесстрашию. Ну, мы а о татарах начали, так они, знаешь, гордый народ, гордость только у них особая – не показная, как у чеченцев, а тихая. Ты, например, никогда с ними в бане не парился? У-у, брат!.. Был тут у нас чекалдыкнутый один – очкарик натуральный, – ребята говорили, в архиве он работал на Алексея Толстого, потом голова кругом ходи – и списали его. Так, представь, все ему холодно было. Встает сверху в парилке и стоит, ногами так роет, как маленькая собачка пописала – меленько-меленько, и вниз – не стащить. Настоится-напрыгается, а после – бряк! – и к Вдовину по скорой. Вот пришел раз татарин сынка парить, а наш дрыгунчик с начала смены наверху уже мается. Как начал сын Аллаха поддавать – мужики сразу убежали, а дрыгунчик стоит. Ну, татарин сына отхлестал, направил в предбанник, за себя принялся, тут и очкарик не утерпел – как сирена заводская завопил да орлом с полка – нырьк! Все моечное отделение на автопилоте протаранил и в бассейн – с испуга что не натворишь, ледяной хлебанул, глаза выпучил, и в очках что твоя камбала ко дну на глубинное залегание – еле вытащили. Теперь стоит только кому из ребят крикнуть: «Эй, чудо, татарин идет!» – как он пулей с полка, а то до разрыва сердца достоялся бы – это точно, нам потом доктор Вдовин подтвердил – инфартец тут как неча делать заработать можно.
Так что татары – народ особый, я их лично вполне понимаю. Но, с другой стороны – жизнь есть жизнь, никуда не денешься. У них, между прочим, бабы дольше всех мужиков слушались, но теперь и они сдали. Но старики – те еще держатся, а у молодых до беды доходило. Вот Равиль Нигматтулин со своей Гульнарой. Я тогда в такси дорабатывал, Равилька – Игорек мы его звали – только начинал. Парень он не то чтоб высокий, а кряжистый – кость широкая, плечи – как два колеса. Покушать дурак не любит, а за баранкой сиднем каждый день – начал он вширь набирать; мужики ему и присоветовали культуризмом заняться. Ему сам бог велел – паренек добрый, смирный – ну чистый медведюга. Он и пошел к Толе Казаку, что теперь в штанах с лампасами ходит; в спортзал его записался, начал качаться. Это попозже я понял, что не только в толщине дело тут было.
Пить он вообще не пил, редко-редко когда с получки стакан пропустит – Гульнары боялся, вот и разбаловал бабу. Я почему знаю все – случай помог.
Мы с ребятами на вокзальной площади стояли – я уже тогда с пенсии в баню перешел, так здесь и сижу – вдруг, смотрим, драка. Один бугай, что щенят частный извоз валяет – как гвозди забивает – за шкирку схватит, сверху кулаком припечатает – готово. Они его молотят, а ему хоть бы хны – схватил, опечатал, в штабель, схватил, опечатал, в штабель. Мужики, кричу, Равилька бьют, чует мое сердце, айда выручать – этот зазря не ввяжется. И точно – обидели его, запросили три прибора, а у нас со своих рвать не принято, другое дело – гад будешь, если коллегу не отблагодаришь, но это именно другое дело, а своим – объявлять… Но те же – волки, хоть и стоят с нами на площади, правила у них свои, особенно ночью. Я лично их не признаю, не то что молодые – эти сейчас за рубль удавятся.
Ладно. Изъяли мы Игорька, я же его домой повез, благо дома у нас на одной улице. Но что удивительно – мужик пьяней вина был, я его таким не наблюдал. Толя Побожин нас и доставил.
У калитки Равиль меня за рукав тянет – на лавочку ему надо присесть; захочешь, не вырвешься – коленвал камазовский, а не рука. Сели. Он по пьяни и разговорился. Гульнара в мебельном у него работает, ее завсекцией сделали. Вот ему и не угнаться – сам знаешь, как теперь мебель идет. Так что хоть объявляй, хоть одних цеховиков вози – никак ему за ней не угнаться. Нет равенства в семье. А им это нож острый. Да еще стали поговаривать соседи, что Гульнара с плохими женщинами связалась. Она-то ему поет, что допоздна бабки подбивают, а он: «Не верю!» Я успокоил – у меня тещиной сестры невестка в магазине работает, тоже каждый день счета подбивает, нельзя иначе – засудят, вдруг инспекция какая. Вот он и решился ее проучить – пришла поздно, а Равиль дверь закрыл и не подходит. Она, видно, учуяла его за дверью, поплакалась, поплакалась, а потом как заорет: «Насилуют!» Шутки, брат, не те – он и выскочил. А она – лиса – в дверь и на засов – сам посиди-ка на улице или иди в дровнике ночуй.
Ладно. Он – в парк. Занял у ребят денег две сотни – всех упоил, а теперь домой собрался. Боюсь, говорит, как бы не зарезать ее.
