Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич
Первой выступала директор школы Наталья Георгиевна Шишкова – моложавая обаятельная дама. И никто бы никогда не подумал, что она супруга одного из кучки прячущихся за роялем, делящая с ним нелегкую жизнь в полуразвалившейся избенке, порой голодающая; по причине постоянных денежных трудностей даже не решившаяся заиметь ребенка… Ее муж, тихий, но упорный, молчаливый кубист Виктор Минц, смотрел сейчас на жену удивленными глазами, словно впервые ее увидел, красивую и свежую, и он всегда так смотрел на нее, преклонялся перед ней, но сделать ее жизнь легче, такой, какой должна жить такая женщина, никогда и не пытался.
Наталья Георгиевна рассказывала (как, впрочем, и на предыдущих открытиях) о благотворном влиянии картин выставляющихся сегодня художников на юное поколение учащихся; о том, что многие, чьи работы представлены здесь, в этом старом уютном зале, некогда окончили эту школу; о том еще, как школа поддерживает галерею, а галерея – школу… После Натальи Георгиевны слово взяла представитель отдела культуры и сообщила о посильной помощи галерее, школе, отдельным художникам, о той важной роли, какую играют школа и галерея в культурной жизни города; поделилась планами на будущее, надеждой, что все-таки трудные времена закончатся и истинное искусство вновь обретет настоящий вес в обществе…
– Блин, как долго, – сдавленно простонал Олег Девятов. – Я уже и приметил, у кого деньжат можно попробовать…
– Да-а, – отозвался Юра Пикулин, – пахма не в шутку кроет…
Виктор Андреевич, директор галереи, бегло охарактеризовал творческие особенности каждого представленного художника (на это ушло минут десять), выделил некоторые произведения, посетовал, естественно, на недостаток финансов, чтобы приобрести в фонд галереи все заслуживающие того картины; затем передал эстафету Федотько.
На подгибающихся, подрагивающих ногах, сгорбившись, Михаил Феофанович вышел на середину зала, почесал раскалывающуюся голову (намешал вчера водки с «Кавказом»), огляделся и махнул рукой:
– Да чего тут уже говорить? Глядите!
Уставшая от речей публика благодарно захлопала и разбрелась по залу. За роялем в это время происходило шепотом бурное совещание.
– Выпить надо – сто процентов!
– Вон Назарчук гуляет…
– Что, у него занять думаешь?
– Мне не даст – я ему до хрена уже должен. А тебе, Олегыч, он не откажет. Вы ж знакомы…
– Знакомы-то знакомы, но я тоже у него занимал.
– Ну картинку ему предложи, какая понравится. Цену пусть сам дает.
– Думаешь?
– Ну а чё?!
Выставлялись шестнадцать художников и три художницы – преподавательницы школы; больше ста работ висело впритык одна к другой. Особое внимание привлекли, как всегда, картины Федотько, Пашина, Юры Пикулина. У большого полотна «За что воевали» собралась почти что толпа, Губарев объяснял содержание, хотя сделать это было непросто, не смотря на кажущуюся простоту, даже примитивность… На картине, выполненной в стиле голландской бытовой живописи семнадцатого века, изображена жизнь сразу целого городка. На переднем плане двое мужиков с азартными лицами опаливают только что заваленную свинью, по соседству моются в бане пышнотелые, крепкие тетки, чуть дальше драит свой бесценный автомобиль юноша в синем спортивном костюме, сбоку показана часть свадебной гулянки, шумной и веселой, и, конечно же, запечатлен (в традиции голландцев) мочащийся на забор человек… Всё ярко на картине, бойко, все улыбаются, и нищему подают не какую-нибудь измусоленную сторублевку, а новенькую, нежно-розовую купюру, на которой, если приглядеться, можно рассмотреть колесницу и запряженных в нее, вставших на дыбы лошадей. Но радость и довольство до такой степени приторны и тупы, в глазах людей, жирных гусаков, зарезанной свиньи блестит одинаковый сатанинский огонек, что зрителю становится не по себе… За что воевали? За это?.. А что здесь плохого?.. Нет, ужасно, ужасно!..
Зацепил Олег Девятов своими натюрмортами и пейзажами из цветной ленты – зрители задерживались перед ними, улыбались, перешептывались… Коллаж Юры Балташова «Обитаемый остров», с пивными мятыми банками вперемешку с вырезанными из порножурналов женщинами, старались не замечать.
Художники следили за публикой, хватали выражение лиц, морщились от угадываемых издевок и острот, сияли, когда кто-нибудь, кажется, их хвалил…
Олег Девятов раздобыл у директора крекерной фабрики Назарчука деньжат и тут же сбегал в ближайший магазин. Художники, узнав об этом, друг за дружкой, кивая знакомым, потянулись к выходу из галереи…
Полегчало, когда приняли водочки, пожевали хлеба. Теперь можно пообщаться с публикой, обсудить картины, ненавязчиво предложить приобрести ту или иную работу, завязать новые полезные знакомства.
– Я о своем пейзажике с Назарчуком договорился, – сообщил Олег, вытряхивая из бутылки последние капли. – Объяснил ему, что такого не было и вряд ли когда-нибудь кто-то додумается до ленты… Он поверил – полтинник, – подразумевались пятьдесят тысяч, – сейчас дал, а еще полтинник, когда картинку принесу… Блин, через месяц еще!
– Ладно, пошли! – Юра Пикулин затушил в переполненной пепельнице окурок, поднялся. – Пора поработать.
Возвращались в галерею бодрые, ловили состоятельных знакомых, беседовали о том, о сём, а затем:
– Ну, что вам приглянулось, Борис Петрович?
– Федотько, конечно… «За что воевали»…
– Да-да… Ее галерея приобретает. Сильная вещь… А еще?
– Вот это. Гм… Николай Головин. Вот – «Древний путь» ничего, есть в нем что-то такое…
– Действительно, очень даже ничего! Молодой парень, но бесспорно далеко пойдет. Этот пейзаж тоже его. Как вам, Борис Петрович?
– Н-ну, есть что-то, что-то и в нем есть…
– «Древний путь», конечно, сильнее. И по цвету, и вот менгиры как выписаны… Кстати, приобрести ее не желаете, Борис Петрович? Рамку сделать багетную, совсем конфеткой станет, кабинету лучшего украшения не придумаешь – и строгость, и мудрость прошлого…
– М-можно бы, в общем-то… Вещь неплоха…
И тут же подталкивали к Борису Петровичу неопытного Колю, начинались конкретные переговоры… Молодой художник быстро сбавлял цену до приемлемой для Бориса Петровича; рамку Борис Петрович закажет сам; так, сейчас аванс, а через месяц картина и остальная сумма…
Таким образом в первый же день десяток картин были проданы. И Сергею тоже повезло. Незнакомый ему (но знакомый, конечно, Олегу Девятову) представительный мужчина заинтересовался «Старыми ивами», а Олег профессионально убедил его, что эту вещь обязательно нужно купить.
– Какой контраст, а! – восхищался Олег. – А свет! Взгляните только, как лучи разбиваются об этот хлам… Такую ржавчину я в жизни бы не сумел передать!
Потенциальный покупатель соглашался, качал головой… рука его медленно лезла во внутренний карман пиджака за бумажником.
– Ну и куда теперь? – спросил Девятов, которому не терпелось после удачного дня хорошенько выпить. – Решето, к тебе?
– Мать еще в больнице. Давайте, – пожал плечами тот, замученный многочисленными вопросами, почему он в этот раз не выставлялся.
– Поехали, чего тянуть!
– Я, ребятки, домой, – вздохнул Федотько. – Устал совсем…
– Я тоже, пожалуй. – Витя Минц торопливо пожал на прощание всем руки и направился в свою хибарку, где ждала его жена-красавица, и он, почти трезвый, обрадует ее, сообщив, что одну из его композиций приобретают, отдаст пятьдесят тысяч аванса.
Остальные пошли провожать Михаила Феофановича на абаканский автобус, по пути купили в ларьке несколько бутылок водки, пили из горлá.
– Ну, Феофаныч, давай!
– Наезжай, не забывай Минусинск!
– Вы приезжайте, ребятишки, куда уж мне особо…
Вроде бы попрощались, и тут же решившие пьянствовать на квартире Решетова влезли в тот же автобус – он довезет их до новой части города. По дороге шумели, долго рассчитывались с кондукторшей, объясняли ей, кто едет в Абакан, а кому выходить на Торгушке; просили довезти Федотько – «самого главного среди нас гения» – в целости и сохранности.
