Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич

Алексей Пашин отбирает у Федотько стремянку:

– Феофаныч, не лазь ты! Мы сами твое так развесим, что идеал получится!.. Сковырнешься, что нам-то делать тогда?

– Ага, сынок, – хитро усмехается Федотько, не выпуская стремянку из рук, – может, еще и рисовать за меня будете? Нет уж, сам накрасил, самому и цеплять! Вот на посмертной, там уж делайте с моими почеркушками чего хотите…

Наконец готово. Всё висит, всё вошло, всё оформлено. Художники прохаживаются поодиночке от картины к картине, сейчас не слышно их громких грубых голосов, сейчас они изучают работы товарищей, размышляют, гадают, как отнесутся к их новым работам.

Роман Сенчин торопливо пишет заметку-анонс для райцентровской газеты; заметка должна появиться в завтрашнем номере, за несколько часов до открытия выставки… Декоратор Миха Петраченко, загруженный поденщиной в театре, истощенный запоями, опять ничего не представил; он грустно, с тайной завистью смотрит на сделанное друзьями, думает о своих, копящихся в голове, но, скорее всего, никогда не воплотящихся… Михаил Феофанович глазами мастера щупает «почеркушки» (так внешне пренебрежительно он выражается о результатах своего и своих учеников труда), иногда удовлетворенно, даже радостно-изумленно крякает. Он прищуривается, склоняет набок кудлатую, седую голову, пытается что-то найти и в слабой работе – может, слабая она только на первый взгляд, и чтобы понять, разгадать ее силу, нужно вглядеться, приложить усилие…

У Михаила Феофановича долгая, полная приключений и испытаний жизнь. Этнографические и археологические экспедиции, путешествия по тундре, пустыням, тунгусской тайге, зимовки в охотничьих избушках, и везде он работал, везде «красил», зарисовывал, схватывал впечатления; он оформлял залы по истории древности в музеях Минусинска, Красноярска, Абакана, его картины во многих собраниях и галереях, но богатств Федотько так и не скопил; как и многие его младшие собратья, тоже «перебивался»…

А после внутрицехового просмотра начался пир. Накупили водки, вина, кое-какой закуски, разместились тесно, бок к боку, в натюрмортном фонде. Галдели, делясь впечатлениями, рассказывали какие-то случаи, звонко сталкивали кружки, чашки, стаканы.

– Лёх, Лёха-а, ты портрет-то красишь?

– Какой?

– Ну, этот, в стиле Модильяни который!

– Не-е, вот откроемся – приступлю.

– Торопись давай, а то я клиента-то перехвачу! Видел, что я выставил? Щас заказы как посыпятся!..

– Нет, Юрик, тебе меня в этой жизни вряд ли переплюнуть!

– Ну ничё, попробую в следующей тогда…

– …Эй, Шура! Аверьян! Жри как следует, упадешь ведь после третьего тоста, а поговорить охота…

– Жру, жру и так.

– Где счас обитаешь?

– Да так… кошару заброшенную нашел, даже печка есть. Какая-то там кандейка чабана, что ли…

– …Татьяна, ты чего не допиваешь?

– Что?

– Чего не допиваешь-то, говорю?

– Да уж… льете прям лошадиными дозами.

– …О, Ромка примотал! Падай сюда. Отнес писульку?

– Отнес.

– А дринча взял?

– Вот, две «Старательских». Хватит?

– Ма-ало! Всю ведь ночь гулять… Эх, Ромка, собирай материал, пока живы. Станешь Перрюшо минусинским…

– Ха-ха! Да-а, «Жизнь Пашина», «Жизнь Решетова», «Жизнь Пикулина»…

– А чего? Достойные для книжек жизни!..

– Хэй, Борич, как в Абакане дела? Краска в «Челтысе» есть?

– Есть, есть, да денег нету.

– Мне желтой надо неаполитанской…

– У меня в загашнике ее тюбиков десять. Не беспокоюсь.

– Да ты чё?! Поделись, все равно ведь засохнет.

– Сейчас холстом разживусь и начну. Такое вам выдам – закачаетесь!

– …Феофаныч, давай вздрогнем!

– Давай, сынок.

– …Тань, а ты чего не выставляешься нынче?

– Нет ничего.

– Педдеятельность вдохновение съела?

– Я вдохновение в учеников вкладываю.

– Э-эх, неблагодарное это дело, Тань… Вообще-то знаешь, для чего ученики нужны?

– Для чего?

– Ты им установку даешь, как и что, и пускай малюют, а сам – на кушетку и спи-отдыхай.

– Но нужно сначала их научить установки выполнять. Да ведь?

– Гм, логично… Эх, умная ты, Татьянка!

– …Милые вы мои любушки! Да как же я вас всех люблю-то!

– Петрачена, друг, заговорил! Давай хлобыснём!

– А як же ж! Наливай, милый, наливай полней! О-хо-о!..

Сергей пристроился рядом с Михаилом Феофановичем, рассказывал ему сквозь эту разноголосицу о своей находке.

– Да, скалы, говоришь, Енисей еще зажатый меж ними… Аха-аха, – кивал Федотько. – Знаю то место. Малые Ворота оно называется… И тропу ту знаю. В шестьдесят четвертом, кажется, лазил там. Не слышал, до меня был кто, нет, и после… В хитром месте писаницы те…

– А перетирки делали? – Сергея кольнуло некоторое разочарование, что рисунки уже открыты, и ответ его слегка обрадовал:

– Нет, материала с собой, сынок, не было, а потом в экспедицию уехал, новое появилось… Сообщил этим, краеведам, а были, нет, не скажу… А писаницы там есть интересные… – Федотько нахмурился, сдвинув свои седые пышные брови, вспоминал; по толстым, с забившейся в поры краской пальцам катал, разминал сигарету. – Особенно, это, солнечное божество есть там такое… Вот его стоит перетереть бы… Не видел?

– Нет, – волнуясь отозвался Сергей.

– Эй, Феофаныч, Серый, давайте! – протягивал им стакан для чоканья Юра Пикулин. – Чего отбились?

– Да мы тут маненько… – Федотько поднял свою посудину, извиняясь, что не участвует в общем галдеже. – Ну, за все хорошее, ребятки!

Выпили, экономно закусили чайной колбасой. Михаил Феофанович отер рот ладонью, поцокал языком, выталкивая застрявшие меж зубов крошки еды, закурил; повернулся к Сергею.

– Не видал, значит?.. М-да, трудно к нему подобраться – укромное место, опасное. То есть – тропа как бы уж кончилась, а может, нынче и совсем нет проходу… Я еле-еле, вот так вот, – Федотько шоркнул одной ладонью о другую, – прополз. А дальше, за выступом – площадка ровнёхонькая и скала гладкая, ни зазубринки нет. И вот на ней-то…

Между Сергеем и Михаилом Феофановичем втиснулся уже пьяный, готовый вовсю разгуляться Олег Девятов.

– Н-ну-у, бать! – обнял он старика. – Удивил ты опять!..

Федотько, казалось, нисколько не досадовал, что его рассказ прерван, с доброй улыбкой обратился к Олегу:

– Чего – удивил?

– Ну чего, блин, такое накрасил! «За что воевали», это ж, блин, вообще! – Олег ткнулся в грудь учителю и затих.

Еще выпили.

– И, эт самое, – продолжал Федотько, найдя уже помутневшим взглядом Сергея. – И там как раз он и выбит, солнечный идол этот. По центру так вот как раз… Вот его-то надо бы… Там, значит, семь лучей, как копья, от его, от круга, и лицо – три глаза. И больше вокруг ничего нет, только он. Н-да… я на той площадке ночевал, а утречком, как солнце-то глянуло, как ударило по этому… Я опупел, честно слово!

– Да, да! – кивал Сергей, вспоминая и свои чувства, когда сидел вблизи этого места и представлял восход; и удивляло, как четко отпечаталось в голове Федотько то, что увидел тридцать лет назад…

– Сходи, если захочется, – посоветовал старик, – бумаги возьми. Микалента есть у тебя?

– Нет, папиросная.

– Ну, ее возьми… Если проберешься, перетри. Достойно!.. Есть такие идолы на Оглахтах и еще кой-где, но тот… Зря я тогда не вернулся еще…

– Э-э, – Девятов поднял голову, – гудим или нет?

– Всё-всё, – поднял Федотько свой стакан. – Давайте, ребятки, чтоб не последний раз!

Открытие выставки было назначено на три часа дня. Многие художники остались ночевать в натюрмортном фонде и пили до рассвета. В галерею спустились хмурые, измятые, больные с похмелья. А там уже важные гости, ученики художественной школы и просто любители живописи.

Художники забились в угол, за рояль, опустились там на сиденья, на пол. Сейчас, рядом со строгими костюмами, галстуками, гладкими розовыми лицами, празднично одетыми женщинами, они выглядели особенно эффектно.