Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич
…Сергей часто бывал в местах, где есть петроглифы, – это сделалось для него некой потребностью, рождало новые идеи, помогало в его работе над картинами. Но сейчас он впервые ощущал себя первооткрывателем. Ведь, может быть (ему очень хотелось верить), никто раньше не забирался сюда. И от этой мысли скала со скрытыми на ней сокровищами стала ему по-настоящему дорогой – она как бы стала его, только его местом, личным его уголком…
Тропинка становится еще у́же, и рисунки, кажется, кончились. Сергей попытался пройти дальше, всем корпусом вжимаясь в скалу, держась руками за выступы камней… Нет, опасно. Ноги могут запросто соскользнуть, а внизу острые глыбины, бешено несущийся меж ними поток пенящейся воды.
Вернувшись немного назад, он сел на сухую траву, закурил. Перед глазами раскрывается широкая панорама. Острова, поросшие тополями, но с пустынными, излизанными водой, отутюженными ледоходами пологими берегами; на том берегу Енисея степь с редкими, похожими на курганы холмами, дальше грядами горы – и каждая гряда выше и выше, и на дальних, почти не отличимых от облаков, лежит снег. И оттуда выходит солнце, бросает на скалу и на рисунки свои первые приветы-лучи. И, может, вдохновленный восходом, древний мастер выбрал именно это место, эти несколько гладких сколов камня, чтобы творить…
Пора домой. Собирать свои холстики и завтра на утреннем автобусе отправляться в город – нужно заранее подготовить к выставке галерею. Первого мая – открытие. Потом он вернется сюда и сделает перетирки рисунков, многие из них того стоят…
И как только он подумал о реальности: о доме, выставке, – вслед за ними снеговыми тучами приползли и те мысли, что он заглушал в себе все последние недели. Но они, как всегда, были сильнее, и Сергей почувствовал себя слабым, потерявшимся, ничего еще не знающим, не понимающим в жизни. «А если ребенок?!» – вдруг крикнуло в нем… Да, ведь он и забыл, что удовольствие может обернуться для Нади беременностью. А ребенок, это… Нет, нет, надо срочно что-то решать, надо распутать этот узел… И в то же время робкий, тонкий какой-то голос пытался его успокоить, отсрочить, подождать: «Вот съезди в город, устрой там всё с выставкой. Может, появятся деньги… Попозже решишь, сейчас есть другое…»
Глава пятая
Выставка – самое ожидаемое и значительное событие для художников. Сходятся, съезжаются, выползают из своих нор, чтобы встретиться в галерее, развешивать (а выбор места, высота, ровность картины на стене являются чуть ли не наукой) свои вещи, знакомиться с работами друзей, увидеть свои как бы со стороны. Полгода поисков, труда, отбора, и теперь три-четыре картины месяц будут висеть на всеобщем обозрении, о них будут думать, их будут обсуждать, могут купить…
Удивительно, что в таком маленьком городе как Минусинск столько коллекционеров и ценителей живописи. Это объясняют традициями – город старый, с двухсотлетней историей, долгое время являлся центром огромного округа, местом ссылки многих революционеров, крамольных писателей; Минусинск удален от других городов (соседний Абакан – столица Хакасии – появился сравнительно недавно, в начале тридцатых годов), и здесь создался свой мир, со своей культурой. Минусинцы довольно часто посещают свой краеведческий музей, потому что посещение музея – традиция; они водят сюда своих гостей из других городов. Театр не пустует, нередко «приходят аншлаги», как шутят актеры.
Во многом, наверное, благодаря публике и оседают здесь художники, актеры, есть крепкая литературная студия. Есть даже свой мессия – Виссарион, создавший учение и написавший «Третий Завет»; к нему приезжают, чтобы спастись от греха цивилизации, люди со всей России.
Тридцатое апреля. С утра в художественную школу стекаются бородатые и гладко выбритые, высокие и низкорослые, худые, еле волочащие ноги и спортивно-подтянутые, но все же чем-то очень похожие друг на друга люди. За спинами или под мышкой несут завернутые в тряпки картины и, встречая в галерее товарищей, грубовато-ласково выкрикивают приветствия, радуются, закуривают, наперебой что-то друг другу рассказывают.
Часов в десять приехали из Абакана Боря Титов и Димка Кидиеков, а во второй половине дня появился согнувшийся под тяжкой ношей – тремя большими полотнами в рамах из распиленных повдоль стволов ели с залакированной корой – патриарх южносибирской живописи Михаил Феофанович Федотько. Ему давно перевалило за семьдесят, был он из старообрядческой семьи и впервые попал в город, как сам рассказывал, в июле сорок первого, на сборный пункт, а картины увидел во время войны. Часто обгоревшими, порванными, в грязи…
– …Ну, машины не нашел, пришлось в автобусе вот телепаться, – оправдывался Михаил Феофанович, пока ребята снимали с него холсты. – Кондукторша багажные требует, а откудова?! Вот на пойло заначил маненько, но ей не дал, уговорил, чтоб так провезла. Художник, говорю, картинки вот на выставку надо доставить. Плюнула, езжай, говорит…
Притащился в своих изношенных до невозможности резиновых сапогах невообразимо грязный и худой, заросший до самых глаз бородой художник-бродяга Саша Аверьянов. Принес два небольших пейзажика, на которых его любимые пушистые березки на опушке леса.
У многих картины не оформлены, и Юра Пикулин с Колей Головиным по собственной инициативе трудились в маленькой слесарке художественной школы. Юра пилил ДВП на тонкие полосы, а Коля ошкуривал спилы, прибивал по краям полотен… Им подносят и подносят – мало у кого есть возможность заключить картину в багет или хоть в ДВП, и спасает щедрость директора галереи Виктора Андреевича Губарева, который выделил на эти нужды не особенно дорогой, но необходимый материал… Сергей тоже сдал две работы для оформления (для двух других ДВП нашлось в деревне); пообещал Пикулину и Головину поставить за труды.
Тяжко болеет с похмелья Решетов. Он сидит в зале, поглаживает свою жидкую бороденку, бормочет, уныло наблюдает, как суетятся вокруг ребята, как толстяк Юра Балташов, чертыхаясь и неумело злясь (по природе добродушный человек), приклеивает отвалившийся от его коллажа кусок пивной банки.
– Ты что, Сань, – подсел Сергей к Решетову, – ничего, говорят, не выставляешь?
– Угу…
– Почему? Гуаши у тебя ведь готовы.
Саня сморщился, продолжая играть своей бородой, стал оправдываться:
– А картон, а рамки, стекло?.. Так же не повесишь, надо зрителя уважать… Надоело… суета всё, возня…
– Зря, зря, – искренне пожалел Сергей. – Может, придумаем что? У Губарева спросить, может, есть стекло?.. Хотя бы на время.
– А-а… не могу.
У всех потребность выпить, поговорить не спеша за бутылочкой. Кое-кто друг с другом полгода не виделся. Но сейчас пить не принято – вот подготовят зал для завтрашнего открытия, и тогда уж начнется в натюрмортном фонде традиционная пьянка. У каждого, даже у не евшего путём несколько дней Саши Аверьянова, припасено немного денег на водку… А пока прибивают на подрамники гвоздики, привязывают веревки, спорят из-за места, развешивают, перевешивают, выравнивают.
– …Эстетство всё это! – доказывает Олегу Филатову рок-музыкант Андрей Рюпин. – А эстетство простительно в сытой стране. Для такой же, как наша, – только настоящие, жизненные идеи…
– Достали твои идеи, – перебивает Филатов (он принес две композиции – результат долгих поисков в области цвета – и теперь нервничал, ожидая суждения ребят о своих экспериментах). – Тебе достаточно придумать что-нибудь вроде: «Что не анархия – то фашизм», и ты доволен. А мне…
Андрей ехидным голосом продолжает реплику:
– А ты от этих разноцветных полосок своих счастлив по самое не могу. Да? Прости, я этого никогда не приму.
– Ну, уж это твоя беда.
– Нет, не беда, а трезвый взгляд! Вот ты нарисуй что-нибудь вроде «Больного мужа», этого, как его звали?.. Ну, один из передвижников был… Вот тогда я тебе руку пожму!..
– Не надо мне руки жать! – вскрикивает Олег Филатов, вскакивает с сиденья и поправляет на стене свое творение – «Композицию № 5 (Плотность информации)».
