Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич

Затем был концерт. Столы и стулья убрали, на сцену вышли две молодые учительницы с раскрытыми папочками и прочитали, сменяя друг друга, большую поэму о Победе. Дети пели фронтовые песни под сбивчивое сопровождение баяна, читали стихи; Надин Борис с выражением прочитал «Старые люди», ему долго хлопали, старики вытирали глаза. В завершение школьный театральный кружок показал сценку по главе «Гармонь» из «Василия Теркина»…

На протяжении всего торжества Сергей не мог отвязаться от чувства неловкости и стыда за себя и за собравшихся в этом клубе людей – ветеранов, детей, молодежь, которая часто гоготала, громко переговаривалась и катала по полу пустые бутылки; за управляющего, который не знал, что сказать; за старушек, то и дело утирающих глаза и гордых, что вот и их не забыли, и им вручили медали за участие в спасении Родины… И в каждом городе, в каждом сельце России проходили сегодня концерты, встречи, собрания, и над всем этим (Сергей сейчас ясно это почувствовал) висел полог лживости – «самый главный праздник», как его стали называть с недавних пор, был испачкан и отравлен другой войной…

Сколько было этим ветеранам пятьдесят лет назад? Восемнадцать, двадцать, от силы двадцать пять. И теперь их внуки убивают и умирают на новой войне. Более страшной, потому что она сегодня, сейчас, потому что воюем не с каким-то явным агрессором, а, если честно, с маленьким народцем, что оказался внутри нашей страны… И Сергей, никогда раньше не обращавший внимания на политические новости, сторонившийся их, живущий как бы вне государства (по крайней мере старающийся так жить), вдруг понял, сидя в этом зале сельского клуба, что участвует в страшном, грандиозном обмане, в непростительном спектакле, который своей бравой музыкой, героическими стихами отвлекает внимание от зрелища другого, придуманного и искусственного, как гладиаторские состязания, как бой петухов, но кровь, боль, смерть там настоящие. Как и когда-то, как те зрители-варвары-патриции, сегодняшние люди жаждут зрелища, съемок пооткровенней, чтоб пощекотать себе нервы, сидя после рабочего дня перед телевизором в своей уютной квартире.

«Мы молчим, принимаем, и значит, мы тоже соучастники! – говорил пьяный, обозленный, надоевший всем своими речами Андрей Рюпин. – Нас вот надо в концлагеря под Ростовом!..» Его просили заткнуться, его старались не слушать, беседуя об искусстве. Олег Филатов, потеряв терпение, предлагал: «Ну езжай туда, прими меры. Что нам-то мозги компостировать?» – «А что я могу? – следовал ответ. – Я простая деталька. Привлекайте меня… Лично я достоин самого сурового наказания».

И никто ничего не может сделать; лучше вовсе не замечать или, в крайнем случае, украдкой, вполглаза наблюдать, поражаясь и негодуя, дрожа, жмурясь, и продолжать жить как жили… И вот пришел День Победы в когда-то выигранной войне, и его нужно достойно отпраздновать. А говорить на самом-то деле нужно сейчас о другом, и именно в этот день, именно сейчас. Не о почти мифическом ныне немецко-фашистском нашествии, не о героизме советских бойцов, а… Вот бы собрали подписи за прекращение войны, послали телеграмму президенту… Хм… От такой идеи Сергею стало еще тошней…

На обратном пути Надя казалась повеселевшей, она хвалила шагавшего рядом в новом костюме сына, радовалась за какую-то бабу Нюру, которая получила медаль…

– А как вам, Сергей Андреевич?

– Понравилось… Очень хорошо, – соврал он. – И Боря хорошо прочитал. Это в кружке с вами занимаются?

– Мы сами, – ответила Надя за сына.

Подошли к их воротам.

– Борь, идите, я сейчас.

Дети вошли во двор. Сергей и Надя остались вдвоем. Улица была пуста, лишь, как обычно, гуляли, выискивая что-то на земле, куры и стояла у соседских ворот запряженная в телегу лошадь, однообразно мотая головой, отгоняя расплодившуюся мошку…

– Надя, ты сегодня придешь? – сам для себя неожиданно спросил Сергей; еще минуту назад он хотел просто попрощаться, поблагодарить, что составила ему компанию в походе в клуб. И уйти. Ведь, казалось, эта неделя друг без друга охладила их обоих, показала, что можно и удобнее, как и прежде, по одному…

– А надо?

Заскрипело, и они одновременно, с испугом обернулись на звук. Из своего двора выходил Филипьев.

– Да, надо, – сказал Сергей; ответил скорее механически, чем по-настоящему искренне.

– Ну, значит, до вечера. – Надя пошла к себе.

Сергей закурил.

– Здорово, Сергей Андреич! – окликнул Филипьев.

– Добрый день.

– Из клуба? Ну и как там?

– Концерт был…

– А я фильм показал, да и домой. Работы – делай не переделаешь. – Филипьев вздохнул. – А, это, слыхали, Димку-то, ну которого вы рисовали, зарезали. – И посмотрел на Сергея словно бы осуждающе.

– Зарезали? – Сергей сделал вид, что удивился; его голова сейчас была занята совсем другим. – Как?

– Да как… Пили-пили, а потом нашли его на улице, арматурина из груди торчит… Как обычно, в общем, это у их быват…

– И часто такое?

– Быва-ат, – повторил Филипьев. – У их это запросто. И все потому, что власти нет. Ну, приехал следователь, сидит в конторе, Димкиных дружков допрашиват. Допросит, составит бумаги и – обратно. И всё.

– Н-да…

Филипьев помялся, показал какие-то трубки в руке:

– Вот заварить надо, для полива соединения. Воду вроде путем по осени слил, а все равно, вишь, лопнули. Эх-хе… Пойду вот к дорожникам схожу, может, дадут заварить…

Сергей долго рассматривал те петроглифы, что нашел в прошлый раз. Сразу пробовать добраться до того места, про которое рассказывал Федотько, не отважился. Начинать надо постепенно, с малого.

Решил сделать перетирку коровы с украшениями на шее, или, может, это она траву жует – не совсем понятно… Искусству перетирать писаницы его научил Алексей Пашин, когда-то они много вместе путешествовали. Сначала из интереса, из любопытства занялся этим Сергей, а потом перетирки стали целью большинства его походов…

В этих местах, где природа несет на себе следы многих тысяч лет человеческого пребывания, невозможно пройти мимо древних памятников, и поэтому появляются на картинах практически всех минусинских художников высокие, вкопанные в землю каменные столбы – менгиры, сосуды с причудливым орнаментом, находки археологических раскопок, изваяния; да и сами сюжеты картин часто позаимствованы у петроглифов… Сергей участвовал в нескольких археологических экспедициях и как рабочий, и как художник, скорее даже не из желания заработать, а чтобы ближе увидеть древность, увидеть ее не за стеклом музейной витрины, а здесь, в степи, где был изготовлен когда-то этот медный наконечник стрелы или вот этот глиняный сосуд, вроде совсем новенький, с отпечатавшимся на стенке пальцем древнего гончара…

– Ну, начнем? – спросил как будто разрешения у кого-то Сергей, начал доставать из сумки нужное для работы.

Развернул лист папиросной бумаги и лейкопластырем прикрепил его к скале, на то место, где находился рисунок. Втер бумагу в камень смоченной водой ладонью. Затем выдавил на атласную тряпицу сажу из тюбика и стал мять ее, не боясь запачкать рук, чтобы материал как следует и равномерно пропитался краской.

И вот уже можно водить тряпкой по бумаге, и на ней появляется рельеф камня; углубления становятся светлее, выступы – почти черные. И среди полос, пятен, трещин, природой созданных узоров, вырисовывается корова, более яркая и выразительная, чем на самой скале. И перетирка больше напоминала картину: корова, казалось, шла по опустевшему осеннему полю, темному и холодному, с несколькими сухими травинками во рту. Открылись новые детали, которых на скале Сергей не заметил, угадывались кочки и ямы, появились тени…

– Отлично, – выдохнул он, довольный получившимся.

Отложил тряпку, вытер, как смог, руки, присел на ровный, похожий на кирпич камень, закурил.

День разгулялся, становилось жарко. Сергей снял штормовку, положил сверху на сумку. Дымил «приминой», смотрел вокруг… Енисей чист – лед пронесло, вода спáла, появились отмели, весело, как рыбья чешуя, поблескивают перекаты. Но к концу мая будет новый паводок; в горах начнет таять снег, и Енисей вновь станет широким и бешеным, затопит прибрежные низины, вода в нем помутнеет, поплывут кусты и деревья, коряги, обломки снесенных где-то заборов…