Мария Метлицкая - Миленький ты мой
– А отчество? – строго спросила я.
– Да бросьте! – махнул он рукой и повторил: – Ну, как вы на это смотрите?
Я видела, как он замер, ожидая моего ответа. Я видела, как он волнуется. Я видела, как дрожат его руки, как побледнел кончик носа. Как дернулась губа…
С минуту я подумала, кивнула и сказала:
– А почему бы и нет? В конце концов, в столице я сто лет не была!..
Он обрадовался и даже не пытался этого скрыть: широко улыбнулся, и я увидела его ровные, белые и очень красивые, как на картинке в заграничном журнале, четкие зубы.
И я улыбнулась в ответ ему. Так и стояли мы, словно глупые дети, улыбаясь друг другу.
Было решено так: завтра, в пятницу, после уроков – а их у меня было четыре, – мы встречаемся на автовокзале. В час дня.
Мы были страшно смущены и поэтому быстро, торопливо, как-то скомканно распрощались и разошлись в разные стороны: он на улицу, а я – в учительскую, положить классный журнал.
Больше мы ничего не обсуждали – ни планы на нашу поездку, ни время пребывания в столице, ни ночевку, – было понятно, что ехать на один день смешно.
Я побрела домой в каком-то странном, непонятном мне настроении.
С одной стороны, все это было чудом и нереальностью, а с другой… Да полной глупостью это было! Незнакомый мне человек, отец моей ученицы. Делает мне довольно странное предложение, и я на него соглашаюсь! Не зная подробностей, планов и вообще мало что понимая. А Дина? Как будет с ней? Что будет со всеми нами в этой нелепой и довольно дикой ситуации?
Бабе Моте я сообщила, что уезжаю на три дня, на все выходные. Она удивилась, но вопросов не задавала. За что я была бесконечно ей благодарна.
Встала я рано, вымыла голову и, выпив чаю, пошла в школу. Эти четыре урока казались мне самыми длинными в жизни. Потом я вернулась домой, надела свои лучшие брюки из синего джерси, белый вязаный свитерок, накинула куртку и бросила в сумку зонт и косынку. Деньги, по счастью, у меня были – удалось кое-что отложить. В сумку я еще положила смену белья, новые колготки, флакончик с остатками любимых духов, пачку печенья и несколько конфет – в дорогу.
Ровно в час я уже стояла на вокзале.
Их не было. Я спряталась под навес и жадно вглядывалась в даль. На часах было пятнадцать минут второго.
«Надо идти домой», – подумала я и почувствовала, как ноги наливаются тяжестью и начинает болеть голова. Господи, какая же я идиотка! Вот так согласиться! Что я знаю про этого человека? Может быть, он сумасшедший? Сдвинутый от горя мужик? Чокнутый от рождения? И именно поэтому от него сбежала жена? А может быть, он так пошутил? По-идиотски так пошутил, потому что…
И в этот момент я увидела их. Они бежали, запыхавшись, в распахнутых куртках, с большой сумкой в руках.
Они подбежали ко мне и остановились как вкопанные.
Дина смотрела на меня с испугом. Ее отец стал бурно извиняться, оправдываться, и по всему выходило, что задержала их какая-то Дарья Ивановна – как оказалось, Дианина бабушка.
Автобус отходил через двенадцать минут, и мы, купив билеты, смущенно молчали и делали вид, что оглядываем окрестности.
Когда подошел автобус, мы все, включая Дину, как мне показалось, почувствовали большое облегчение.
Дина села с отцом, я – одна, у окна, позади них.
Погода была довольно приличная – небо не мрачно-серое, осеннее и плаксивое, а ярко-синее, с небольшими и аккуратными, похожими на молодых и нестриженых овец или белых молодых медвежат облаками. Проглядывало беловатое, прохладное солнце – на его тепло надеяться было уже нелепо.
Дорога оказалась, конечно же, отвратительной: нас трясло на ухабах и рытвинах. Но это не помешало мне задремать и даже увидеть странный и непонятный сон: будто я взбираюсь по чудно́й лестнице – очень крутой, уходящей в никуда, без конца и перил. Лестница белая, даже белоснежная, как будто сделана из крупитчатого и пористого материала, похожего на пенопласт или сахар. Я даже хочу ее лизнуть, но почему-то все поднимаюсь и поднимаюсь – без остановки. И мне так легко это делать, что я, не задыхаясь и не отдыхая, иду все выше, почти вприпрыжку, тороплюсь и стремлюсь дальше, наверх. Как будто знаю: там меня ждет что-то очень хорошее и счастливое. Поэтому я тороплюсь…
Проспала я примерно час и проснулась, когда автобус резко затормозил и замер. Остановка – поняла я.
На остановке – а это была довольно большая автобусная станция – вошли три бабы и мужик. Деревенские, одетые плохо и бедно, в резиновых сапогах и старых куртках, похожих на зипуны. Бабы были в темных платках. Я увидела их руки – заскорузлые, грубые, красного цвета, с короткими и не очень чистыми ногтями… И вспомнила свою бабу… Да так ярко, что слезы застряли у меня в горле – только бы не разреветься!
Одна из этих теток села рядом со мной. И я услышала исходящий от нее запах хлева, парного молока и влажной земли.
И снова я представила свою бабу, и снова у меня защипало в горле, и снова я была одна на всем белом свете… И никому, никому «ненужная» – так говорила про меня она, моя баба. Моя любимая Маня. И при этих словах я всегда начинала плакать…
Примерно часа через полтора снова была остановка, и шофер объявил «перекур». Все с удовольствием выкатились на улицу – поразмяться и сходить «до ветру».
Шофер крикнул нам, что вон там, за углом, столовая, хорошая, проверенная, для шоферюг.
И можно и перекусить, кому надо. Задешево и «забыстро».
Мы пошли в столовую – небольшой сарайчик, внутри которого было, как ни странно, чисто и даже уютно.
Дина запросила сладкого, но сладкого не оказалось. Молодая буфетчица громко вздохнула и достала большую стеклянную банку со сливовым повидлом. Вскрыла банку ножом, и ложкой вывалила густое повидло в суповую тарелку. Я достала печенье из сумки, и глаза девочки заблестели. Печенье с повидлом пошло на «ура»: Дина улыбалась и с аппетитом лопала его, запивая компотом.
Валентин съел и первое, и второе – было видно, что он проголодался и еще – что он совсем неприхотлив и не избалован.
Потом мы снова отправились в путь, и я видела, как оба задремали – отец и дочь. Девочка спала, положив голову на плечо отца. И он, откинув голову на сиденье, тут же крепко уснул, приоткрыв рот и громко посапывая.
Я смотрела в окно, где все уже погружалось в ранние осенние сумерки, и думала о том, какая все-таки это, наверное, дурацкая затея. На сердце было тревожно. Как сложится там, в Москве? Как все устроится? И как я потом буду выпутываться из всего этого сложного, глупого положения, в которое я поставила себя сама? Да еще и с большой и торопливой радостью!
В Москву мы приехали в девять вечера. Въезжали уже в полной темноте, но город был освещен и мрачным не выглядел. Наверное, мрачной выглядела я – совсем отчаявшись от нашего путешествия.
