Дан Цалка - На пути в Халеб
Циммер вынул из раковины грязные чашки и тарелки. Юнис подошел к раковине, снял куртку и платок, засучил длинные рукава рубахи. Он умывался тщательно, не торопясь. Циммер вспомнил о его стыдливости и сел к нему спиной. Юнис вытирался, глядя в окно на оставленную во дворе лошадь.
— Хотят, чтобы мы ушли с нашего места, — сказал он.
— Да, я слышал, — отозвался Циммер.
— Это наша земля, она записана за нами, независимо от того, чья тут власть.
— Другая земля может быть не хуже этой, — заметил Циммер.
— Другая земля не для нас. Нас всего несколько семей. Нам никто не поверит. Не убивали мы верблюдов у аджарие, зато они как-то раз украли у нас овец.
— Аджарие не стали бы убивать своих собственных верблюдов, не стали бы убивать водителя, который возит им продукты, не стали бы стрелять в солдат.
— Никто не может быть уверен, что аджарие этого не сделали.
— Ошибаешься, — возразил Циммер.
— Может, у вас есть их осведомитель?
— Я хочу задать тебе один вопрос.
— У нас такого осведомителя нет, нас слишком мало, — сказал Юнис. Он достал из кармана сигареты и протянул одну Циммеру, будто предлагал какое-то необыкновенное лакомство. Это были сигареты иорданского производства, которыми контрабандисты расплачивались с ямун за услуга по пути из-за границы в Газу.
— Зачем бедуину стрелять в солдата? Этого я понять не могу Ответь мне только на один этот вопрос. Солдат ведь не тронет бедуина.
— Всякое может случиться, — нехотя протянул Юнис.
Он встал и принялся ходить по кабинету.
— Солдаты стреляли в Фаиза и ранили его в лицо, — произнес он наконец.
— Кто такой Фаиз?
— Мой младший брат.
— Что-то я не помню, чтобы у тебя был брат.
— Никто не хотел Фаизу верить. — Лицо Юниса помрачнело, нос заострился.
— Почему они стали стрелять? Возможно, он угрожал им? Возможно, шутки ради поднял руку с оружием?
— Не знаю. Мы не носим оружие.
— Когда это случилось?
— Год назад, рядом с могилой Зайда[40]. В него стреляли из машины, на ходу, как будто в зверя. Фаиз был один, истекал кровью.
— Он был на территории киббуца?
— Нет, — ответил Юнис.
— Вы ведь не в лучших отношениях с киббуцем?
Юнис молча отвел взгляд.
— А что было потом?
— Ничего не было потом.
— А кто бросил гранату?
— Я ни о какой гранате не знаю.
Циммер с удивлением отметил игривые нотки в ответе Юниса — тот явно хотел придать своим словам меньше значимости. Была в этом своеобразная изысканность, а возможно, и чувство чести, свойственное живущим в одиночестве людям, которое не допускает откровенной неправды, подобно тому, как в детской игре, когда невозможно нарушить клятву и невозможно ее не нарушить, тут же клянутся в обратном.
— Что-то с трудом верится, — сказал Циммер.
— Возможно, — промямлил Юнис.
— Хотят, чтобы вы ушли оттуда, потому что хотят избежать кровопролития.
— Мы и так вымираем, на то воля Бога.
— Я приеду к вам — хочу поговорить с людьми.
— Нет ничего проще, — сказал Юнис. — Все запросто поместятся в одном шатре.
— Я заеду через несколько дней.
— Ты что, веришь злобным слухам, которые распускают про нас?
— Это не слухи, Юнис, — ответил Циммер.
Юнис, не говоря ни слова, встал, минутку постоял у окна, глянул через стекло и снова вернулся к столу. Он не спеша сунул сигареты и спички снова в карман, задумался, прислонившись к стене, вздохнул украдкой и стал деловито собираться, надел куртку, обмотал голову платком. Ни небрежная одежда, ни мелкие шрамы на лице не могли скрыть его аристократизма — казалось, этот человек может подолгу бывать в одиночестве, отличается редким самообладанием и детской готовностью с гордостью поставить на карту многое и в то же время устал от невезения. Глаза смотрели равнодушно. В них застыл какой-то вопрос, но Циммер не понял какой.
— Когда ты думаешь продать лошадь?
— Завтра базарный день.
— Хочешь, потом встретимся? В Беэр-Шеве?
Юнис покачал головой.
— Ты не хочешь?..
— Прошу меня извинить, но мне необходимо незамедлительно возвращаться обратно. — Ответ прозвучал вежливо и отчужденно.
После его ухода Циммер еще какое-то время постоял у стола, потом пошел поговорить с Лави, который теперь был осторожен и следил за каждым своим словом. Через пыльное стекло на стене смотрело на них наивное лицо президента.
— Они уйдут или нет?
— Я думаю, да, — ответил Циммер.
— Надеюсь, что уйдут, для их же пользы, — холодно заметил Лави. — Я слышал, их называют волками, — в самом деле, точно голодные волки.
Циммер не забыл снисходительной улыбки на лице Лави, но теперь, в кабинете канцелярии, этот офицер разведки, казалось, не сильно отличался от него самого. Лави выбрал в университете арабский, многие знаменитые востоковеды весьма лестно отзывались о его дипломной работе, которую к тому же было увлекательно читать — что возможно, только если искренне любишь свой предмет. Поэтому и ему тоже, даже если нынешняя профессия вполне его устраивала, пришлось побороть свои чувства или хотя бы память о том, что чувствовал несколько лет назад. Циммер, как и прежде, с горечью подумал о естественном процессе девальвации мыслей и чувств человека.
На следующее утро позвонил Гросс. Циммер попросил навестить его дома или подъехать в лагерь. Гросс предпочел лагерь:
— Мне не мешает немного проветриться.
Он прибыл в полдень, на такси.
— Сначала скажи, что тебе нужно, а потом поболтаем, — сказал Гросс.
Он был в элегантном синем плаще и черной меховой шапке и тяжело ступал, вытянув вперед голову и близоруко глядя сквозь толстые стекла очков.
— Я не могу пойти с тобой к ямун, — сказал он наконец. — Прости, но у меня больше нет на это сил. Я устал. Каждое утро я пытаюсь запастись силами на предстоящий день. Все стало значительно труднее. А ты — ты счастлив?
— Ты и впрямь утомился, иначе не задавал бы мне таких вопросов, — улыбнулся Циммер. — И все же, что они, по-твоему, должны сделать?
— Ну откуда мне знать, что для них лучше? Если более десяти из них замешаны в нападениях и угодят в тюрьму, им наступит конец.
— Так лучше, чтоб они ушли?
— Не знаю, — ответил Гросс.
— Скажи мне хотя бы, что ты-то думаешь.
— Да пойми ты, — начал Гросс уклончиво, — мне эти ямун нравились, и жаль, что не все у них складывается, как хотелось бы, но у меня не хватает терпенья. Иди, погляди-ка на этот снимок.
Он указал на фотографию лежащей на песке женщины, красивой женщины в белом купальнике, ладной и длинноногой, как учительница физкультуры.
— Мне от родственников деньги достались, — сказал Гросс. — Вот ты говоришь, что счастлив. И я не удивляюсь. Ты всегда был проще и здоровее, чем я. Приятно слышать. А был ли ты на том римском захоронении, которое мы обнаружили неподалеку от Ашкелона?
— Нет, совсем нет времени.
— Хоть слышал о нем?
— Нет, — признался Циммер.
— Короче говоря, так. На стенах изображены две феи с вазами в руках. Из ваз льется вода в бассейн с рыбками. На берегах, среди тростника, цветы и птицы. Журавль ловит рыбу клювом, бык зашел в воду. На крыше — виноград, и голенький мальчик тянет руку, чтобы сорвать гроздь, другой мальчик склонился над корзиной, а охотничья собака того и гляди бросится на оленя. Над головой оленя порхают птички. Правда, сверху смотрит маска Горгоны, но безмятежная красавица Деметра вносит успокоение. И все это — в склепе.
Циммер сидел и молчал. Гросс поднял воротник своего тонкого плаща.
— Заходи ко мне как-нибудь. В этой стране нет такого приличного ресторана, которого бы я не знал.
— Ладно, — ответил Циммер.
— А это для наших друзей ямун, — сказал Гросс и выписал чек.
Он еще побродил с Циммером по лагерю, глядя на песок под ногами. В одном месте остановился и с отвращением посмотрел на стальную гусеницу, тяжело распластавшуюся на песке. Циммер шел рядом и молчал, удивляясь, что им как будто совсем не о чем говорить. На какое-то мгновенье, когда Гросс поспешно садился в такси и уже собирался захлопнуть дверцу, он почувствовал, что его бывший друг испытывает облегчение, оттого что может ускользнуть от людской толчеи, танков, машин и палаток.
В тот вечер, когда он вновь остался один, в контуре наступающих дней словно проступило что-то грозное, непонятное. Он был не в состоянии поверить, что не один, не двое, а многие мужчины племени ямун совершили все эти злодеяния, да еще в столь короткий срок, тогда как со времени ранения Юнисова брата прошел уже год, и понимал, что это неверие скорее заманчиво, чем подлинно: Циммер с обидой сознавал, что его надежды, зиждившиеся на давней симпатии, не оправдались, а собственная жизненная позиция потерпела крах. Только наутро, после сна, это горькое чувство исчезло, и ситуация виделась Циммеру логичной и не такой острой. Едва освободившись, он решил ехать в становище ямун. Каспи поджидал его за рулем.
