Джонатан Майлз - Дорогие американские авиалинии
— «Американские авиалинии».
— Бенни?
Крупичка.
— Это я, — сказал я.
— Зачем ты сказал «Американские авиалинии»?
— Ну, это же их телефон.
— Ты будешь?
— Да, но я опоздаю. На церемонию не успеваю — извини.
До той секунды, когда я произнес это вслух, я, кажется, питал иллюзию, что еще как-то могу успеть, что у самолета окажется секретная турбина, а расчетное время посадки на самом деле просто худший вариант. Что каким-то образом все еще получится, как задумано. Что я поведу дочь к алтарю, как я когда-то представлял, что заглажу свою вину, а потом испарюсь. А вот сказав вслух, я почувствовал, что весь мой план рассыпался на тысячу крошек, — крошек от пирога, подумал я, спасибо строчке из Алоизиева романа, стремительной падучей звездой прочертившей мое сознание.
— Вот параша, Бенни, — сказала Крупичка. — Во сколько ты прилетаешь?
— Сказали, в час тридцать пять, — мрачно ответил я.
— Ну так ты успеваешь на прием, — сказала она, перекрывая своей бодростью мою подавленность. — Там ведь тоже будет весело. Адрес у тебя есть, так? У нас будет играть забавная группа. «Конец конца любви». Это клиенты Сил. В среду они были в шоу Леттермана! Не видел?
— Нет, пропустил, — сказал я.
— Ты их полюбишь. Не терпится тебя увидеть, Бенни. Господи, познакомиться с тобой! Ну не чудеса ли? Мне шквал всего надо узнать. То есть все, правда? Ты ведь останешься на субботу? На приеме-то будет сплошная чума, так что, может, пообедаем в субботу?
— Конечно, — сказал я, — давай.
— Круто, заметано, — сказала она.
— До скорого. Ой, погоди-ка, не вешай трубку. Мама хочет поговорить.
Вот этого я совсем не ожидал.
— Бенни, — сказала она.
— Стелла, — отозвался я.
Она спросила, где я был, и я рассказал. Не все, конечно, только про посадку в Пеории, тряский автобусный переезд и отмененные рейсы, про униженных американских граждан, что спали на картонных коробках, и между делом — о пагубном воздействии стульев на мою спину. Фактор О’Хары, так я это обозвал. Она спросила, спал ли я, и я ответил — нет, хотя и боялся, что она сочтет, будто я сошел с катушек, — фактически оно так, но к чему афишировать? Она сказала, что надеется, по крайней мере, что у меня есть с собой хорошая книга. Я сказал, что есть. «Просто отличная книга». И спросил, как там дела, и она ответила «дурдом», — но ответила, подумав, как будто докладывала фактическое положение. И я сказал:
— Надеюсь, я вам не слишком добавлю дури.
Тут она рассмеялась или, пожалуй, сделала вид: тха-ха. Кажется, я рассказывал вам о ее колючем смехе.
— Добавишь, не бойся.
И попросила меня не класть трубку, пока она выглянет в соседнюю комнату.
— Я кое-что хотела с тобой обсудить.
Она молчала примерно столько, чтобы успеть зарядить пистолет.
— В общем, слушай. Слушай мою речь. Бенни, не вздумай все испакостить. Она так и трепещет, что ты приедешь. Странно, конечно, но она всегда тебя боготворила. Или какое-то свое представление о тебе, а у меня никогда не хватало духу его разбить. А если честно, у меня не получалось разбить. Для нее ты никогда не был дезертиром. Ты всегда был кем-то вроде астронавта, который все кружит вокруг своей чертовой Луны, и все ему недосуг спуститься домой. Она упрямая как баран, увидишь. Жаль, что ты не попадешь на церемонию, или как там они это называют, но, должна тебе признаться, мне сильно полегчало от того, что ты не поведешь Стел к алтарю. Джонатана такой ход как-то не сильно восхитил, да и меня тоже. Могу я спросить, чего это вдруг тебе стукнуло?
Она не помнила. Ту искру, от которой все взлетело на воздух, она не помнила. А может, я все придумал? На краткий миг я запаниковал, испугался, что какая-то сцена, скажем, из польского романа 19 века, где твердолобый папаша клянется однажды повести свою маленькую дочь к алтарю (подумать, так это сюжет из Томаса Гарди), застряла, как шрапнель, в моем размякшем опоенном мозгу. Но нет, я помнил. Это из моей жизни, это я там был. Это в тот час разошлись дороги. Но может быть, я слишком раздул важность того разговора? Пробел в Стеллиной памяти свидетельствует в пользу этой версии, но ведь нужно смотреть в перспективе. Обломок дерева, дрейфующий по поверхности синего океана, вряд ли заслуживает внимания, если только, вцепившись в дерево, не плывешь на нем ты.
— Да так, просто блажь нашла, — ответил я почти шепотом. — Ты же знаешь, как это бывает, когда блажь какая на меня найдет.
— Да, с блажью у тебя всегда хорошо было. — И сопроводила эти слова смешком, как будто неподдельным, — такой нежной трелью. Только непонятно было, смеялась она надо мной или радовалась собственной шутке. — Но вообще-то это как-то странновато, не находишь? Так много времени прошло. И не хочу показаться слишком буквальной, но она не твоя, чтобы ты ее отдавал.
— Нет тут никаких отдаваний, — вяло ответил я.
— Ладно, неважно. Нелетная погода избавила нас от этих трений. А ты уверен, что готов, Бенни? Она не позволит тебе посветиться и снова исчезнуть. Раз сбежал, и хватит.
— Ты сбежала, — поправил я.
— Умоляю тебя, — сказала она. — А ты погнался? Пара ночных звонков не делает тебя мучеником. Но ни к чему заводить сейчас разговор, который должен был произойти двадцать с лишним лет назад. Что было, то было. И все к лучшему, так что, ради бога, давай не ворошить прошлое.
— Есть и другая трактовка событий, — сказал я.
— Какая другая? Каждый сделал свой выбор, Бенни. Вопрос выбора. Тебе нужнее твой табурет у стойки. Жизнь идет.
— Знаешь, я покинул этот табурет. Я же пытался сказать…
— Господи, конечно, и я должна перед тобой извиниться. Твой звонок застал нас в самый неудачный момент. Прости, пожалуйста. Я потом начала писать тебе письмо, но почему-то так и не дописала. Когда ты позвонил, у нас было по горло ужасных забот с Филом…
Фил — это ее пасынок, младший сын Джонатана.
— …Алкоголь, плюс наркотики, плюс еще куча всего, страшно вспоминать, и прости, конечно, но твой звонок захватил меня в самой середине всего этого. Мы только что второй раз положили Фила в клинику в округе Орандж, Джонатан продал всю свою коллекцию, чтобы в доме не осталось спиртного, и не обижайся, Бенни, но в тот момент ты был последним человеком, о котором мне хотелось вспомнить. Я прямо так и подумала: отлично, глядишь, и Фил мне лет через тридцать позвонит и скажет, мол, прости, мам, у меня тут были трудности. В общем, извини. Но что с вами со всеми происходит, парни?
— Как он?
— Фил? Нормально, отлично все у него. Вернулся в школу, почти приличный средний балл, подружка такая милая.
— Это славно, — сказал я. — Славно.
— Ты-то как?
— Неприличный средний балл. И никаких подружек, что удивительно, если посмотреть на меня.
— Смешно, — сказала она. — Правда, смешно. Прости меня, Бенни. Я во многом виновата. Я начала тебе писать письмо, когда с Филом все немножко улеглось, но… не знаю, в общем, понимаешь, я не хотела связываться. У нас тогда все вышло так ужасно, и я себя с трудом узнаю, когда вспоминаю, так что я… смела все в кучу, заперла на замок и выбросила ключ. И кстати, один аналитик сказал мне, что это правильный курс, но другой сказал — дичайшая ошибка. Ну, как знать? Оба выставили счет, вот это я знаю. Мы с тобой были неразумные дети. Мы наломали дров, но ведь выплыли. И во всем этом опереточном дерьме мы родили чудесную девочку. Если тебя от нее не закачает, значит…
— Ты же знаешь, я бы жизнь отдал, чтобы все вернуть, — сказал я.
— Допустим, но это невозможно, — сказала она. — Господи, Бенни, это так в твоем духе. Предлагать невозможное. Зацикливаться на каких-то чертовых идеалах. Меня от этого корежило. Никогда не понимала, почему тебе мало просто жить. Знаешь, несколько лет назад — это было вскоре после 11 сентября, и, наверное, я думала о тебе, ты ведь в Нью-Йорке, — в общем, мне попалась научная статья, не то в «Таймс», не то в «Ньюсуик». Статья про бабочек. Нет, послушай. Один биолог поставил опыт и узнал, что если посадить самца бабочки в клетку с живой самкой и фотографией самки, то самец почти всегда сначала летит к фотографии. И вот, помню, я прочитала это и подумала: господи, да это про Бенни. Вечно тянется к этому… застывшему идеалу, не к живой реальности. Вечно гонится за глупыми иллюзиями.
— А мне кажется, — сказал я, — это биологическое оправдание порноиндустрии.
— Господи, я-то, дура, думала, ты меня послушаешь серьезно. Бенни, ты не меняешься. В общем, давай приезжай и познакомься с дочерью, понял? Слишком долго в ее жизни ты был зияющей прорехой. Не жди слишком многого, но и не устраняйся. Хватит с нее.
Я глубоко вдохнул, заряжая легкие застойным аэропортовским кислородом. На мой рейс началась посадка. Пассажиры первого класса и члены адмиральского клуба[98] уже исчезли в рукаве, никто из них не выглядел таким уж лощеным, и уж точно на адмиралов они похожи не были. Служитель у выхода объявил, что посадка пройдет согласно «номеру группы», напечатанному на посадочном талоне. Где у меня был посадочной талон? Убиться, неужели потерял? Похлопав себя по карману рубашки, я обнаружил талон там. За окном терминала авиалайнер рулил по бетонке, словно огромный неуклюжий зверь, какое-нибудь доисторическое плотоядное.
