Джонатан Майлз - Дорогие американские авиалинии
Мы с ней не склонны к таким нежностям, и, не буду отрицать, меня подмывало укусить ее — не больно, а просто чтобы высосать ее отравленный мозг, как переселенцы на Западе высасывали яд из укуса гремучей змеи, — п-тьфу. А может, чего уж притворяться, и побольнее. На мгновение запах ее свежевымытых волос напомнил мне раскидистый куст глицинии, что рос около нашего гаража в Новом Орлеане и подслащивал весенний воздух, но это была просто обонятельная иллюзия, скверный фокус сознания. Пахло всего-навсего шампунем для старух из универмага «Дуэйн Рид». Этот запах не имел никакого отношения к моей жизни.
Когда я наконец выпрямился, то понял, что блеф не удался: в глазах мисс Виллы плескались испуг и недоумение. Она выудила из бокового кармана на кресле пачку липучек с карандашом и яростно нацарапала короткую записку, которую я свернул и сунул во внутренний карман пальто.
— Такси приехало, — сказал я, хотя такси еще не было, и, взяв ее костлявую руку, снова поцеловал ее в лоб, на сей раз бегло — легко и кратко, будто муха села, — и, выйдя на улицу, плюхнулся на чемодан и подпер голову руками.
Таксист оказался из Бангладеш, он сообщил, что в Калифорнии у него есть родня. На середине Рузвельт-драйв я развернул записку. Там было написано: НЕТ. Больше ничего. Я долго смотрел на нее, бумага темнела, когда машина ныряла в тоннели под домами, потом, когда мы выкатывали из сумрака, солнечный свет поджигал ее в моей руке. НЕТ. Водитель поначалу позволил мне курить, но на мосту Трайборо он сказал, что с него хватит.
— Пожалуйста, сэр, — взмолился он. — Пожалуйста, не надо больше.
Срочно в номер:
— Самый ранний рейс, на который мы вас можем посадить, это в 11:15, — сказала девушка-контролер по имени Кейша.
— А когда прибывает?
— Сейчас посмотрим.
Щелк, щелк, хлоп по клавиатуре.
— Тринадцать тридцать пять.
— Нет, нет, это слишком поздно, — сказал я. — У меня свадьба в два. К двум я никак не успею.
— Сожалею, сэр, но это все, чем мы можем вам помочь.
— Нет, нет, не все. Послушайте, я здесь сижу со вчерашнего утра. Мы даже не приземлились здесь — нас привезли из Пеории автобусом, вашей особо секретной линией. Я не спал с четверга. Мой седалищный нерв так воспалился от этих кресел, что мне, видно, придется вставить новую середину тела. А в этом поможет, наверное, только фокусник с пилой и деревянными ящиками. На обед я ел бегемотье говно. Недавно чикагская полиция чуть не спрыснула меня газом. Все потому, что моя дочь сегодня выходит замуж, и мне нужно туда попасть — и я туда попаду. Я не вру, это вопрос жизни и смерти.
— Первый рейс в 9:50, но там…
Щелк, щелк, хлоп.
— …распродано все, и даже больше. Я с радостью поставлю вас в резерв на этот рейс, но шансов практически никаких. Это я честно говорю. Как вы знаете, у нас была вчера нелетная погода, и мы теперь изо всех сил стараемся наверстать. Мы тут все в одной лодке.
— Лодка! — сказал я. — Шлюпка, точно. Так будет быстрее. Вы можете посадить меня в шлюпку? Я буду грести.
— Еще раз прошу прощения, сэр. Я вас поставила в резервный список на 9:50, а вот ваш посадочный талон на 11:15. Выход Эйч-4, посадка начнется в 10:45.
— Вы, кажется, не поняли.
— Сэр, за вами уже очень длинная очередь. Если бы я могла отправить вас хоть немного раньше, то, уверяю вас, я бы так и сделала. Выход Эйч-4, и спасибо за то, что летаете «Американскими».
Крадясь обратно к своему месту, я заметил, что в мою сторону катится пассажирская тележка фирменного сервиса «Американских авиалиний». Подумав секунду, я голоснул ее. Какого черта, если тут кому и положен фирменный сервис, так это мне. Впрочем, хочу заметить, я редко чувствую за собой такое право. Несколько лет назад я принимал у себя польского поэта скромной международной известности, так вот он оказался любителем американских стрип-клубов. Мы зависали в гламурном заведении, куда не пускают в джинсах (я как раз в них и был, но мой подопечный, не смутившись, четыре квартала тащил меня на восток, пока не нашел крошечный закуток-магазин, где и купил мне кричащие полиэстеровые слаксы типа тех, которые видишь на участниках парада в День Пуэрто-Рико[94]) и где от тебя ждут, что, лаская взглядом стриптизерок, ты будешь лакать «Дом Периньон» бутылками. В скором времени в объятиях упомянутого поэта оказалась девица по прозвищу Пирожок, и она спрашивала, не хотим ли мы пройти в «комнату для очень важных клиентов». Теперь-то я понимаю, что важным клиентом там может стать любой чмырь с сотенной бумажкой, но все равно пойти с ними я не мог. Я же не важный, так чего пыжиться? Я махнул им. Через некоторое время мой поэт вернулся мрачным. Оседлав его колени, Пирожок жевала вяленое мясо — совладав со своим английским, в котором он непреклонно хотел совершенствоваться, раз уж приехал в Штаты, поэт сказал «мясной прутик», что мне показалось восхитительно поэтичным и точным, — а в довершение всего поляк потерял между Пирожковых грудей контактную линзу. Как человек из народа, я почувствовал себя отмщенным. Да, я не Очень Важный Клиент, зато я пока нормально вижу.
Ну и все-таки. Фирменный сервис. За рулем сидела пышная женщина примерно моих лет. Она показалась мне доброй — с таким лицом ей бы стряпать пирожки. Не Пирожок. Пирожница. Очень Важная разница.
— Может, подвезете? — спросил я.
— Будет зависеть, красавчик, — сказала она. — Куда надо-то?
— В Лос-Анджелес, — сказал я.
И в ответ на ее гримасу пообещал, что буду сменять ее за рулем.
— Прости, милок. — Она сказала это так, будто всерьез прикинула и всерьез жалела.
Похоже, скажи я «Кливленд», она бы согласилась. Тетка нажала клаксон, чтобы проехать сквозь толпу, но раздался не гудок, а все та же цифровая птичья трель. И моторизованный воробей, порхнув по залу ожидания, скрылся из виду. Мой друг Валенты, поди, приторчал бы от такого. Машина его мечты. Только представить себе, как он раскатывает на этой маленькой тележке вверх-вниз по триестским холмам — одна рука на руле, вторая обнимает Франку — и пробивается сквозь толпу, чирикая птичьим клаксоном. Подарил мне редкий повод для улыбки.
Только, боюсь, ненадолго. Брат Франчески убит. Мужик с длинным ножом, тот, что нес транспарант вместе с Валенты, увидел, что Валенты прижали к земле и плюнули в лицо, и коршуном кинулся туда. Схватив парня за волосы и рванув его голову вверх, он вонзил нож ему между лопаток. Взгляд Валенты метался между двумя фигурами, маячившими над ним. Брат Франчески, оглушенный болью, свел лопатки, словно хотел выдавить лезвие из спины; изо рта у него потекла кровь, и он рухнул ничком. Убийца за его спиной, спаситель Валенты, казался спокойным и довольным, у него даже дыхание не сбилось, и в следующий миг он растворился в беснующейся толпе. Валенты показалось, будто тот вознесся подобно святому. Зрачки у убийцы расширились, словно внезапная потеря веса оказалась превыше его разумения, и он тут же исчез в толпе. Придавленный к земле Франческиным братом, дальнейшее побоище Валенты видел как ливень ног и ботинок — пинавших его, топтавших, переступавших через него. Прежде его донимал горько-сладкий сон о том, что потерянная нога снова при нем, а теперь настигла кошмарная изнанка того сна: дождь бесполезных ног.
Если бы не труп брата Франки, защитивший его, толпа затоптала бы Валенты. Новозеландские солдаты подавили бунт, пустив немного слезоточивого газа и щедро охаживая мятежников дубинками по головам; потом на площадь вышли санитары. Тело Валенты было залито кровью, и его, как жертву бунта, отвезли в полевой госпиталь Союзников на берегу реки. Там мы его сейчас и найдем. Им заинтересовался офицер, надзирающий за местной военной полицией, — одноногий поляк, прятавшийся под трупом, озадачил новозеландского полковника.
— Повторите ваше имя.
— Валенты Мозелевский. Starszy kapral, Drugi Korpus Wojska Polskiego.
— По-итальянски, пожалуйста. Или по-английски? А? Немножко понимаете?
— Я был во Втором польском корпусе. Служил капралом. Помните Монте Кассино?
— Я там был.
— И я.
Валенты похлопал себя по ноге:
— Частично еще там.
— А теперь вы здесь.
— Это случайно вышло.
— Вы о потерянной ноге?
— Нет, о приезде сюда. В Триест.
— Пожалуйста, — сказал полковник, — объясните.
И Валенты стал объяснять. Когда он дошел до роли Франчески, полковник вскинул руки и воскликнул:
— Ну конечно! Девица. Всегда бывает девица. Копни поглубже — и найдешь, что и вся эта проклятая война из-за какой-нибудь девицы. Немецкой пташечки, которая не захотела раздвинуть ноги для малыша Адольфа, а? Послала его подальше. Ладно, слушаю.
Когда Валенты закончил, полковник предложил ему сигарету и закурил сам.
— Ну вот, типичная амартия, — сказал полковник, помолчав. — Знаете, что это такое? Это слово из греческой драмы. Невинное действие с криминальными последствиями, вот что это значит. Это как Эдип вставил мамаше, и началось. Правда, грустная история — у вас. Сели не на тот поезд, и теперь из-за этого молодой парень убит. И мне теперь приходится улаживать большую бучу, от того что парень убит. Тут горячая кровь. У людей, я имею в виду. Горячие люди живут. Чертовы юги — это еще полбеды. Вам, конечно, придется уехать домой.
