Николай Студеникин - Перед уходом
Тот меньше ездил, а больше валялся под стареньким грузовичком-полуторкой, широко раскинув ноги в рыжих сапогах с подвернутыми голенищами и подложив под голову рваное сиденье из кабины. Ходил Суханкин всегда чумазым, был не дурак выпить, и пахло от него бензином и сухой пылью.
— А, мать? — неопределенно и весело спросил водитель. Он внес с собой запах хорошего табака и одеколона. — Остановочку свою проспала?
Старуха быстро облизала сухие губы. Слово «юстиция» давалось ей плохо. Оно царапало горло, как сухая корка, и старуха старалась произносить его осторожно и медленно, по слогам, но все равно получалось нечто, похожее не то на «утицу», не то на «Устинью», но уж никак не на «юстицию».
— Дела-а!.. — протянул водитель, качая головой. Слушая сбивчивую старухину речь, он растерял всю свою веселость. — Юстиция! Ну, забралась ты — дальше некуда! Это же Юго-Запад, вон университет торчит! Теперь тебе лучше бы на метро. Хотя нет — пересадка! Опять заблудишься, закружит тебя. А стоило тебе сюда ехать-то вообще?
— Ой, так хата же, — испугавшись неведомо чего, возразила ему старуха. — Дом родной! Как? Перевезут если — куда голову приклоню?
Кто-то попытался втиснуться в переднюю дверь, открытую наполовину. Водитель, заслышав шум, резко обернулся. На его длинной, кадыкастой шее вздулись вены.
— Куда?! — крикнул он сердито. — Посадки нет — что, не видите? Грамоте учиться надо! Вы что — инвалид войны или герой труда? Идите на стоянку, станьте в очередь!
Старуха утерла глаза рукавом пиджака. Пиджак на ней был явно мужской, двубортный, в полосочку, из дешевых, но застегнут он был как надо — на левую, женскую сторону. Он был стар, но чист и отглажен. Заметно было, что его много раз стирали. Щелочный запах хозяйственного мыла исходил от него. На левом плече лопнул шов. В прорехе виднелось что-то белое.
— Ну, не реви! — Водитель сморщился и поскреб в затылке. — Не реви, говорю! Москва слезам не верит. Дело поправимое, страшного ничего нет. Поедешь со мной обратно. Надо будет сходить — объявлю. По мосту через Москва-реку перейдешь, а там спросишь — покажут. Не люди, что ли? Доберешься! Пошли, поближе сядешь, где поменьше трясет! — Он озабоченно взглянул на часы. — Давай, я не такси, у меня тоже график…
Старуха поднялась и послушно двинулась вслед за водителем, вдавливая полосатый рукав в лицо. Водитель нес ее чемодан, дивясь его легкости и тому, что он — жестяной.
— Как чайник, гляди ты! — удивленно сказал он, пальцами отбив звучную дробь по певучему чемоданному боку. — Садись сюда, слушай. Я специально объявлю. Не управишься ты за день, — он снова, хмурясь, взглянул на часы и покачал головой. — В ЖЭКе справку просто так не возьмешь, а тут… Подумай о ночлеге! Или есть, где ночевать — земляки, родня? Да, еще… — Водитель, не оглядываясь, потянул руку к кассе, выкрутил и оторвал белый билетик. — Возьми на всякий пожарный… Контролеры войдут — придраться могут. Они у нас — бабы сердитые, гоношистые, объясняй им потом! Значит, как объявлю, так ты и… И — через мост! Понятно?
Старуха кивнула. Она осторожно, как бабочку, взяла билетик и зажала его в коричневых пальцах. «Кипень», — подумала она, разглядывая этот белый, испещренный буковками и цифрами клочок бумаги. Потом заметила синеватую грязь у себя под ногтями и, устыдясь, подальше втянула руки в рукава.
Водитель тем временем отодвинул дверцу своей кабины, сел, поставил ноги на педали и обнял огромный, обмотанный синей изоляционной лентой руль. Троллейбус тронулся. Теперь старуха, не смея оглянуться, смотрела только вперед и ждала. Перед ее глазами за стеклом кабины, заслоняя обзор, как маятник, качался коричневый пиджак водителя. Из кармана торчала газета с орденом перед заголовком и, готовая выпасть, непочатая пачка «Беломора». От непрерывного ожидания заныла спина. Глаза заволокло слезой. Старуха и не заметила, как забылась.
Ей представилось, будто не в троллейбусе едет она, этом надземном метро, не по широкой и гладкой столичной улице, а трясется рядом с Колькой Суханкиным в кабине грузовичка. Между ними на сиденье лежит мутный граненый стакан, на всякий случай прикрытый кепкой с поломанным козырьком. От того что стакан этот захватан немытыми руками, старухе жалко Суханкина. А он и не подозревает об этом.
— Трешник-то приготовила? — скалит он стальные зубы и, выпячивая вперед небритый подбородок, жует окурок, который давно погас. — И куда тебя, старую, черти несут?
— А в Москву, — сознается она вдруг и начинает плакать, разливаться рекой.
Прыжок на ухабе. Суханкин одной рукой, не выпуская из другой баранку, снимает с грязного стакана кепку и вытирает ею вспотевший лоб. Потом длинно свистит.
— Ого! — удивляется он. — Размахнулась! В районе, значит, нету для тебя власти? Или не доверяешь им?
— Так дом же, — объясняет она сквозь слезы.
— До-ом?! — отзывается Суханкин. — Да был бы дом! Подумаешь, дом! Делов других у людей нету — хибарой твоей заниматься. В Москву в самою, квочка старая, разлетелася! — Косясь на старуху, Суханкин вставляет в рот новую папироску. — Ты б в ООН жалобу настрочила, на Генеральную Ассамблею. Так, мол, и так. Отняли дом: три бревна, четвертое — стропило!
И, довольный шуткой, он смеется. Старуха, возмущенная шоферским зубоскальством, отворачивается и вдруг видит на обочине дороги, у могучего пыльного репья с нежным фиолетовым цветком, своего сына Федю. Он голосует, подняв руку, как на собрании, — просит подвезти. Но Колька Суханкин почему-то не замечает его, и машина, не снижая скорости, проскакивает мимо. Федя ладонями прикрывает лицо от пыли.
— Дом-то не отдавайте! — кричит он вслед машине. — Мама, не отдавайте дом!..
«Феденька, золотой, родненький, да ты же покойник, — холодея, хочет выговорить старуха, но язык отказывается подчиниться ей. — Тебя же поездом давно зарезало, Федя!»
— Не отдавайте!.. — достигает ее ушей дальний, сносимый ветром отголосок. — Слышите…
— …мамаша?!
Недовольно дергая провод микрофона, водитель троллейбуса в третий раз окликнул старуху. Он звал ее, не оборачиваясь, продолжая смотреть на асфальт, покорно убегающий под колеса, и в голосе его уже чувствовалось раздражение.
Старуха с трудом пришла в себя и вынырнула из мира грез, в которые последние годы погружалась все чаще. Она открыла глаза и засуетилась, то хватаясь за ручку чемодана, то выпуская ее из пальцев. Измятый белый билетик упал ей под ноги, повисев на чулках. Она не знала, никак не могла сообразить, как сообщить водителю, что — да, слышит она его, слышит! Не смея постучать в стекло, она глядела на его белую праздничную спину, на красиво подстриженный затылок и беззвучно шевелила губами: слышу, мол, слышу!
— Граждане пассажиры! — Проговорив это, водитель опять-таки не обернулся. — Объясните кто-нибудь, как мамаше добраться до Министерства юстиции. Это у Никитских, на Воровского, где Верховный Суд, угол Ржевского переулка. Граждане пассажиры, убедительно попрошу!
Желающих объяснить старухе, как добраться до этого нового министерства, объявилось множество. И все они заговорили разом, перебивая друг друга. Старуха тщетно пыталась запомнить, что говорит каждый из них, но речи их были быстры и противоречили друг другу. Поняла только: не очень далеко, но и не очень близко, надо ехать на чем-то еще…
Потом троллейбус остановился. Ей помогли сойти на тротуар, а чемоданчик поставили рядом, на скамейку без спинки. Он заинтересовал пассажиров гораздо больше, чем сама старуха, его владелица.
— Раньше паровозники с такими ходили, — авторитетно объявил пожилой знаток. — Кочегары, помощники. Сами механики иногда, которые поскупей…
— Почему — паровозники? — возразил кто-то веселым голосом, как видно, из озорства. — У меня с таким дядя до сих пор каждый четверг в баню ходит, а он вовсе не паровозник. Скуп — это правда! Наро-Фоминский куркуль!
— Самозванец ваш дядя, — обиделся знаток. — Я сам лично на транспорте тридцать лет проработал и знаю, что говорю! Это отличительная черта! А жестяной потому…
К остановке подкатил следующий троллейбус, засигналил требовательно: поезжай, мол, чего стал? Или уступи дорогу. Дверцы первого троллейбуса поспешив затворились, и спорщики укатили дальше — к серой башне вокзала. Старуха осталась одна. Поглядела на гранит набережной, на свинцовые воды реки и тихо пошла к мосту, по которому летели машины, машины…
Но вот бесконечный горбатый мост остался позади. Дальше куда? И старуха пустилась на хитрость. Выбирала человека посолиднее, построже лицом, получше одетого и брела за ним следом, наивно рассчитывая, что именно этот человек работает в нужном ей месте. Но человек этот рано или поздно сворачивал в какой-нибудь двор, входил в подъезд без вывески, и старуха, робко заглядывая в дверь, видела, как он, этот солидный человек, ее надежда и упование, нажимает кнопку, и слышала, как, спускаясь, гудит и пощелкивает лифт.
